Флэш по-королевски - Джордж Фрейзер

VII

Как последствие ночных возлияний, против которых Бисмарк не возражал, на утро в день отъезда из Шенхаузена меня мутило и страшно болела голова. Поэтому я мало что об этом помню, впрочем, потеря невелика. Если уж на то пошло, мои воспоминания о поездке на север, в Штракенц, тоже весьма смутны: по жизни мне приходилось слишком много путешествовать, чтобы испытывать иные чувства, кроме усталости, да и смотреть там было не на что: заснеженные поля, деревушки и островки леса с голыми черными древесными стволами.

Руди, как обычно, лучился весельем, де Готе же был сама любезность, но я знал, что он не забудет и не простит тот удар шлагером в живот. Я же не забыл две раны, которыми обязан ему: так что мы квиты. Де Готе никогда не говорил о нашем поединке, но в экипаже я то и дело ловил на себе взгляд его темных глаз; он тут же отводил их, начиная пялиться на что угодно кроме меня. Этот парень без колебаний спустит курок, вздумай я дернуться.

Следуя указанию Бисмарка, оба перестали называть меня «высочеством». Надо полагать, «теория» Берсонина, как окрестил ее Бисмарк, сыграла свою роль в период обучения, теперь же была отброшена за ненадобностью. Зато они не упускали случая углубить мои познания в таких предметах, как география Штракенца, дворцовый этикет и организация свадебной церемонии. Я все это запоминал тогда, поскольку делать было нечего, хотя сейчас у меня уже все выветрилось из головы.

Три дня мы провели в дороге и к вечеру последнего очутились в густо поросшей лесом местности, призрачной и тихой под своим снежным покровом. Картина была торжественной и прекрасной, и за все время пути по извилистой лесной дороге мы не встретили ни души, пока около четырех пополудни не остановились у маленькой хижины на поляне. Из печной трубы домика в бирюзовое небо поднимался дымок. Нас встретили двое или трое шустрых парней в крестьянской одежде; они обтерли лошадей и проводили нас внутрь хижины. Подслушав их разговор с Руди, я мигом раскусил, что это вовсе не крестьяне. По германским стандартам их можно было считать джентльменами — это были ребята грубые, поднаторевшие в делах особого рода — ну, в смысле, перерезать кому-нибудь глотку, а потом преспокойно сесть за обеденный стол.

Мы с Руди принялись за еду, а де Готе метался взад-вперед, глядя на часы и выражая беспокойство, пока Руди не одернул его и не предложил сесть и выпить с нами бокал вина. Время шло, и меня постепенно начало трясти. Руди плеснул мне добрую порцию бренди, чтобы успокоить.

— Еще три часа, — говорит он, — и ты облачишься в шелковую ночную рубашку с вышитыми на ней инициалами «К-Г». Боже! Как хотел бы я оказаться на твоем месте. Обычному человеку так редко выпадает шанс стать королевской особой!

— А вот я готов назвать тебе одну, с радостью отказавшуюся бы от короны, — отвечаю я. Меня начала бить крупная дрожь.

— Не говори ерунды. Обожди пару дней, и ты почувствуешь себя так, словно был рожден, чтобы носить пурпур. Может, издашь закон, запрещающий девственность, а? Де Готе, сколько времени?

— Пора двигаться, — в голосе слышалось напряжение.

— Гей-гоп, — восклицает Руди, вставая. Он был невозмутим, словно собирался прогуляться перед сном. — Тогда вперед.

Но перед выходом случилась небольшая заминка, когда де Готе, услужливо помогавший мне надеть пальто, обнаружил в моих карманах пистолеты. В Шенхаузене я спрятал их в паре обуви и теперь решил прихватить с собой. Руди покачал головой.

— Принцы не носят при себе оружия, за исключением официальных церемоний.

— А я ношу, — говорю. — Или я беру их с собой, или вообще никуда не иду.

— И какой прок ты рассчитываешь от них получить, парень?

— Надеюсь, никакого. Но если случится худшее, они, может быть, дадут мне некоторую свободу маневра.

Де Готе сгорал от нетерпения, так что, выругавшись и ухмыльнувшись, Руди таки сдался и разрешил мне взять их. Он понимал, что я не такой дурак, чтобы махать пистолетами направо и налево.

Следуя за де Готе и прикрываемые с тыла еще двумя, мы с Руди стали пробираться сквозь заросли, по колено утопая в снегу. Тишина стояла мертвая, и темно было хоть глаз коли, но де Готе уверенно вел нас вперед, пока примерно через четверть часа мы не уперлись в каменную стену. Там нашлась калитка; мы миновали аллею из кустарника, который, судя по регулярным промежуткам, представлял собой часть большого сада. Даже в темноте я смог различить под снегом ровный газон, и ТУТ перед нами открылись огни большого дома, окруженного террасами и аллеями из подстриженных кустов.

Де Готе бесшумно ринулся в одну из них, мы следовали за ним по пятам. Каменные ступени вели к одному из крыльев Дома, буквально растворившегося во тьме; мы очутились у Небольшой двери под массивной каменной аркой, и Руди принялся негромко насвистывать — что бы вы думали? — «Marlbroug s'en va-t'en guerre».[37] Несколько секунд мы провели в томительном ожидании, словно школьники, залезшие в чужой сад, потом дверь отворилась.

— Детчард?

Де Готе вошел, мы тоже. В тускло освещенном коридоре нас встретил одетый в сюртук человек; он стремительно захлопнул за нами дверь — двое остались снаружи — и жестом приказал молчать. Старый проныра оказался высоким мужчиной с запоминающимся лицом: крючковатый нос, выпяченная нижняя губа, седые волосы и окладистая, как шарф, борода. Он пристально посмотрел на меня, пробормотал «Donner!»,[38] и повернулся к Руди.

— Трудности. Его высочество рано лег. Он уже в своих апартаментах.

Ага, подумал я, хитроумные пигмеи, входящие в бандобаст Бисмарка, этого не предусмотрели. Боже, вот мы и влипли…[XXVIII*]

— Пустяки, — отмахнулся Руди. — У него три комнаты. Не может же он быть во всех трех одновременно.

По мне, звучало не убедительно, но Детчард, похоже, приободрился. Не говоря больше ни слова, он провел нас через переход, вверх по лестнице, потом через хорошо освещенный, устланный ковровыми дорожками коридор, свернув затем за угол, к большой двустворчатой двери. Немного выждал, прислушиваясь, осторожно повернул ручку и вошел. Минутой позже мы все оказались внутри.

Детчард на мгновение замер, и в тишине я мог слышать, как мое сердце натужно бьется, работая словно мельничное колесо. Из соседней комнаты через дверь до нас доносились приглушенные голоса.

— Опочивальня его высочества, — прошептал Детчард.

Руди кивнул.

— Раздевайся, — говорит он мне, и де Готе стал собирать предметы одежды, которые я стаскивал. Он увязывал их в мое пальто — мне хватило ума не забыть про пистолеты и сунуть их под подушку — и вот я уже стою в чем мать родила, а Детчард, прильнув ухом к двери, пытается подслушать разговор.