Тайна царя-отрока Петра II - Алель Алексеева

РАУГ У ЕЛИЗАВЕТЫ

Собрание вельмож, сановников и генералов, их важных жён, наряженных в заморские наряды, блеск эполет и золота, бриллиантовых серёжек и жемчугов. Всех затмевает, конечно, императрица. Платье из голубого муарового шёлка, французские кружева обнимают руки и плечи, волосы, белые, пышные — не надо парика — спускаются длинными локонами. Лучезарно улыбаясь, подошла к Шереметевым:

— Каково здравие твоё, Пётр Борисович?.. Наталья Борисовна, любезная страдалица моя, каково поживаешь, что сыны твои?

Много можно бы рассказать про сыновей, только на светские вопросы всерьёз не отвечают.

— Благодарствую, Ваше Величество, — кланяется Наталья на модный французский манер.

— Будет, будет тебе церемонии разводить, — остановила её царица. — Я чаю, ты уже позабыла этикеты дворцовые, а новые — где тебе знать? Не видала, не видала я тебя в Петербурге на балах — ну как, теперь авось в Москве развеселишься?..

Она стояла так близко, насколько позволял широкий кринолин. Перед Натальей были тёмные, с чуть припухшими веками глаза, лицо без единой морщинки, кожа поразительной белизны, сочный румянец и — ласковая улыбка.

Елизавета во всём старалась походить на своего отца, она сама не чинясь подходила к гостям, расспрашивала со вниманием, однако делала всё это по-женски беспечно, уходила иной раз, не дослушав ответ. Как и отец, была весьма подвижна, быстро переходила из комнаты в комнату. В одной стояли столики с шашками и шахматами, в другой — и там было особенно людно — играли в карты, в том числе в новую игру — макао, даже детям выделено место в доме. А главная зала отдана столовой, и там уже накрывали столы. Императрица скрылась из глаз.

К Наташе подошла Черкасская и шёпотом проговорила:

— Прибыла наша гордячка… Екатерина Долгорукая, вернулась. Вон она! — Варя кивнула. — Никак, жениха уже себе нашла. Кажись — Брюс.

— Что ты, Варварушка, да он же, наверно, совсем старик. Какой жених?.. Помнишь, как он гадал нам в Летнем саду? А ведь сбылись его гаданья…

— Ха-ха-ха! — залилась Варвара. — Ты совсем отстала от столичной жизни. Яков Вилимович, должно, уж лет пять как помер. Ой! И такое про него говорили! — Варя перешла на шёпот. — Будто голова его исчезла после похорон!.. Нет, Наташа, старый Брюс ни при чём, но у него есть племянник, Александр его имя, красоты великой молодой человек… — Варя присела, помолчала: — Только знаешь что? Красота у него какая-то… зловещая, вроде как у Люцифера… Да и женат он, и знаешь, на ком? На Анастасии Долгорукой, сродницей та приходится Катерине. Вот так.

В музыкальной зале группами стояли сиятельные господа, важные сановники, генералы, князья… И князь Голицын. В отличие от своих рослых темноголовых родственников этот — маленького роста, с белыми волосами, и за то носит прозвище «Зайчик». Наталья Борисовна невольно услыхала разговор его — что-то о побочной дочери Петра I, но виду не подала. Собеседник его допытывался про подагру и колики в животе. Повернувшись, князь заметил Долгорукую и, изобразив на лице восторг, бросился со словами:

— Ах, сколь много благодарен я судьбе, что свела меня с вами. Вы же, так сказать, одна подобная среди нас… Расскажите про ссылку вашу…

Наталье приходилось играть некую экзотическую роль: ещё бы — была в крае вечной мерзлоты! Редко у кого хватало деликатности не спрашивать о пережитом, и она научилась отвечать немногословно, сдержанно. Так и теперь: слегка улыбнулась Зайчику и отделалась несколькими словами.

А сегодня Елизавета назначила аудиенцию сёстрам Долгоруким Катерине и Елене.

Елена присела на кончик кресла. Катерина в нетерпении прохаживалась по комнате, оглядывая себя в зеркалах. Лицо её полно торжества, наряд великолепен. Наконец-то она сбросила крестьянские платья, мерзкое монастырское одеяние и вернулась к петербургской жизни!.. Возлюбленная австрийского посланника, невеста государя, дама сердца берёзовских рыцарей, почти монахиня, теперь она всякий вечер в новых гостях!

Вошла и Наталья Борисовна. Катерина понюхала табак, спрятала серебряную табакерку в бисерный кошелёк и, сверкнув огненно-чёрными глазами, заговорила:

— Ведаете ли, какой портрет заказал мой дядя? У ног — негритёнок, протягивает вазу с цветами… Ещё там дерево, подобное лиственнице. А в руке дивный цветок! Сие есть аллегория.

Счастье сверкало в её глазах подобно тому, как бриллианты сверкали в ушах. Наталья Борисовна сидела с рассеянной улыбкой на устах.

— Экий молодец Василий Владимирович! — восхитилась Катерина своим дядей. — Голосовал, чтоб Остерману дали колесование, — как они порешили наших сродников, так и им надобно!

— На всё воля Божья, не кори их… — заметила Наталья.

— Ишь какая покорница! — фыркнула та. — Об них, а не о муже своём печёшься!

Тут отворилась дверь, и в комнату, шурша шелками, распуская ароматы, улыбаясь, вошла Елизавета. Без церемоний подходила она к одной, другой, третьей гостье, чуть касаясь пухлыми пальчиками их плеч и рук.

— Ваше величество… — растроганно шептали они.

Обнимая Наталью Борисовну, императрица вздохнула:

— Дорогая моя, любезная!.. Вместе с тобою сострадаю я об Иване Алексеевиче, были у нас с ним размолвки, да только всё то — пустое…

Попросила рассказать о ссылке. Катерина не без кокетства и актёрской игры охотно отвечала:

— Ваше величество! Там всюду вода, как есть одна вода… Посредине остров сидит, а на нём люди нечёсаные, дурни дурнями, свету в них никакого… А на острове сем обретается зверь, именуемый олень, — цветом он серый или ореховый, рога — зело велики, ноги крепки, а бегает словно конь… — Глаза её расширились, лицо побледнело. — Ночи там долгие, яко… яко тоска смертная, а коли к весне дело идёт, сказывают: «Дня на единый олений шаг прибавилось»…

Императрица спросила про их надобности, ласково обратилась к Наталье Долгорукой:

— Что об себе сказать имеешь?..

— Ваше Величество, премного благодарна… брат обо мне заботится.

— Мы счастливы вниманием Вашего Величества. — Катерина присела в поклоне.

— Счастливы? — с сомнением покачала головой Елизавета и засмеялась: — Э-эх! Когда-то мы счастливы будем… Когда чёрт помрёт, а он ещё и не хворал. Сколь горестей в державе нашей — не счесть. А в старые поры сколько их бывало!.. — Елизавета задумалась, уносясь куда-то мыслями. — Мудрый ваш предок Андрей Боголюбский, лучший из сыновей Юрия Долгорукого, а — убит… Аввакум, раскольник упрямый, скоморохов, яко волков, стрелял… Да и наши князья сколько крови пролили? Голицын с Борисом Долгоруким при Годунове дрались, печень грозились вырезать, волосы драли, бороды… А батюшка мой? Добр был, однако — казнил… Что говорить про Анну? Дикие времена… фрейлины немытые… Помягчить надобно нравы, да вот беда — как?

— Ах, Ваше Величество, — пропела Катерина. — Зато при дворе вашей милости, сказывали мне, вкус французский… и будто нигде так славно не танцуют менуэт, как в Санкт-Петербурге.

Елизавета остановила пристальный взгляд на Наталье:

— Вижу печаль твою, княгиня. Сведома она мне. И жалую тебя я отныне милостью своей и желаю видеть тебя на балах и ассамблеях… Отцы наши с тобой знатные были товарищи, и я не желаю оставлять тебя заботами своими… — И, взяв под руку Наталью, удалилась в другую комнату.

Катерина, несколько раздосадованная, скрылась за гардиной, а потом вышла в сад.

Луна бледным светом заливала деревья, кусты, травы. Тёмные тени образовали причудливые, фантастические силуэты. Лицо княжны заливали слёзы, охлаждая пылающие щёки…

Но вот она резким жестом смахнула слёзы, лицо её окаменело в гордости и досаде — и заработала мысль. Она не имеет права плакать и распускать себя, она должна очистить цель своей жизни и всё подчинить ей! Цель? Их несколько. Во-первых, вернуть долгоруковскую усадьбу Глинки, где прошло её детство. Во-вторых, вернуть свою красоту и величие, а для того найти достойного жениха. В-третьих, изучать труды Якова Брюса — она кое-что усвоила из их встреч, и начать надо с лунного календаря, а потом… Но главное: она хочет иметь ребёнка! — ей уже 30 лет, и она должна, должна родить наследника…

Она верит в своё кольцо судьбы — и непременно на него вернётся!

Клятву, данную при обручении с императором, она не нарушила, не уронила себя, не отвечала на ухаживания в ссылке — разве пара ей тот пригожий собой храбрец Овцын? Нет, только граф или князь, и непременно умный!.. Ни в Москве, ни в Петербурге пока она не встретила такого…

О ссыльных княжнах, вернувшихся в столицы (всех, кроме Катерины), современники отзывались единодушно: стали они совсем другими. Очевидец писал: «Быв до того годы тщеславны, сделались они чрезвычайно скромны и любезны, и даже сожалели о том, что они вне изгнания». Екатерина Долгорукая тоже стала другой: держалась скромно, была молчалива, но — никто не проникнул в её душу.