Самый далекий берег - Анатолий Злобин

Сергей Шмелев бежал вдоль домов, стреляя из автомата над головами бегущих. Прямо впереди, на шоссе возникла мгновенная ослепительная вспышка; взрыв оглушительно прокатился над полем. Шмелев увидел, как окутанный дымом танк накренился и косо встал поперек шоссе. Кто-то отчаянно закричал, бегущие остановились. Шмелев врезался в них, рассек надвое и побежал дальше, слыша за собой топот и крики.

Они добежали до края деревни, рассыпались по полю. Позади звонко заухали минометы. В поле горел еще один танк, самый правый, а два других развернулись и уходили. Немцы бежали впереди них.

Шмелев спрыгнул в окоп. Кто-то, стоя наверху, сильно швырнул в поле две гранаты и прыгнул в окоп.

— Фу, мамочки? Чуть до самого Берлина не добежал. Еле остановился.

— Кто тебя послал? — спросил Шмелев.

— Обушенко, — ответил Стайкин. — Десять человек наскребли.

— Зачем гранаты зря швыряешь?

— Обратно лень нести.

— А почему ты решил, что пойдешь обратно в штаб? — Шмелев смотрел на шоссе, где стоял подорванный танк. Дым рассеялся. Стал виден черный бок танка с полосатым крестом и толстым цилиндром над гусеницей.

Стайкин тоже смотрел на танк, потом встретился взглядом со Шмелевым и кивнул.

Самые быстроногие немцы уже добежали до лощины и скрывались в ней. Второй подбитый танк продолжал гореть, внутри танка рвались снаряды, и он был совершенно бесполезен для того дела, которое задумал Сергей Шмелев.

— С пушкой умеешь обращаться? — спросил он.

— Зачем вы обижаете меня, товарищ капитан? Два раза горел. А потом плюнул на это дело. В пехоте веселее показалось.

— Иди, Стайкин.

— Один? — только и спросил Стайкин.

— Идите вдвоем. Бери кого хочешь.

Джабаров стоял в углу окопа. Он повернулся и молча стал отстегивать от пояса гранаты н диски.

— Возьми. Флягу дать?

— Оставь себе. На поминках пригодится. — Стайкин повертел головой, высматривая солдат в соседних окопах. — Эй, Проскуров, собирайся. Пойдешь со мной.

— Куда, товарищ старший сержант?

— На тот свет. Не забудь захватить котелок и ложку.

— Есть собираться, — отозвался Проскуров. — Я мигом. Только ремешок к каске подвяжу.

— Опять убежишь? — не то спросил, не то пригрозил Джабаров.

— От меня не убежит.

— Я никуда не бегал, — торопливо говорил Проскуров, подползая к окопу, — истинно говорю. Меня лейтенант с донесением послали: иди, говорят, донеси самому капитану, что я погибаю смертью героя, вину свою вчерашнюю искупаю. Так он сам говорил, ей-богу.

— Молчать, Проскуров! — бросил Шмелев.

— Эх, лейтенант, — Стайкин покачал головой. — Погиб в расцвете лет.

— Я готов, старший сержант. — Проскуров надел каску и привстал на колени. — Давай гранатки поднесу.

По саду бежал Севастьянов с катушкой в руках и с телефонным аппаратом на ремне. Он присел у окопа и тотчас затвердил: «Резеда, Резеда».

— Возьмите связь, — сказал Шмелев, и Проскуров повесил катушку через плечо.

— Если что — Эдуард Стайкин на проводе. — Стайкин вылез из окопа и посмотрел на Севастьянова. — Прощай, Севастьяныч. Храни мои заветы. — Стайкин неопределенно махнул рукой и побежал к шоссе. Через минуту Шмелев увидел, как он ползет по кювету в сторону взорванного тапка. Проскуров полз следом, катушка темным горбом качалась и раскручивалась на его спине.

Вражеская пехота готовилась к новой атаке. Оставшиеся танки вернулись к лощине я открыли огонь по центру Устрикова, нащупывая минометные батарея.

Стайкин влез в башню немецкого танка и наблюдал в смотровую щель за немцами. Проскуров сидел на месте пулеметчика и возился с телефонным аппаратом.

Сергей Шмелев перескочил через плетень и пошел по саду на правый фланг, к Комягину. Он шагал, ступая по чужим следам, пока не увидел на снегу свежую кровь. Красная полоса извилисто тянулась по саду, заворачивала за угол старой покосившейся бани, и там, где полоса кончалась, сидел на снегу Шестаков, привалившись спиной к двери. Нижняя часть тела залита кровью, красное пятно расползалось по снегу.

— Шестаков, — позвал Шмелев.

— Я тут, — спокойно и внятно ответил Шестаков. — Подойди ко мне.

Шмелев подошел к Шестакову. Тот поднял голову и посмотрел мутными невидящими глазами.

— Я здесь, Шестаков. Ты слышишь меня? — спросил Шмелев и опустился на колени.

— Вот как получилось. Не сердись на меня, я, видишь, сам через это пострадал. Ты не сердись, Юрий Сергеевич, я тебе неправду тогда высказал, — Шестаков говорил медленно и спокойно, глаза смотрели мимо Шмелева.

— Бредит, — сказал Джабаров.

— Я не брежу, — сказал Шестаков, а глаза у него становились все более мутными. — Я все помню. Хорошо, что ты пришел. Неправду я тебе сказал ночью той. Не жена она мне была. А теперь всю правду скажу, но ты ей не говори. Ты ей скажи, что я умер смертью храбрых. У меня письмо написано, ты возьми, отправь ей. Она как родила третью девочку, неспособная стала со мной жить. Вот я и баловался на стороне. Мы ведь отходники, все время по селам ходим, а я мужчина видный. Та ядреная была, любила баловаться. Я избу ей поправил. А деньги все в дом приносил. Я неправды не держу в себе. Ты не сердишься теперь? Как на духу говорю. Ты письмо... Вот здесь... Они там без меня... Сиротки... — Шестаков говорил все медленнее и тише. Он хотел поднять руку и не смог, рука проползла по снегу и застыла, схватив горсть красного снега. Голова упала на грудь. Шестаков умер от двух ранений, полученных в спину: первый осколок перебил позвоночник, а второй попал в бедро и вышел через пах.

Шмелев поднял его лицо за подбородок, посмотрел в глаза и убрал руку.

— Я возьму, товарищ капитан.

— Я сам. — Шмелев расстегнул полушубок, телогрейку и вытащил из кармана старый, потертый на сгибах бумажник и снял с груди ордена и медали.

— Он вас за своего лейтенанта принял, — говорил Джабаров. — Он ведь ординарцем был у Войновского. Они всю ночь под обрывом лежали, а померли вместе, в один час. — Джабаров говорил быстрым шепотом, стараясь не смотреть на Шестакова.

В бумажнике лежали сложенное треугольником письмо и две сторублевые облигации трудового займа третьей пятилетки. Во внутреннем кармане бумажника хранилось еще несколько бумаг. Шмелев развернул большой лист с синими водяными знаками — полис по страхованию на случай смерти и инвалидности. Страховой полис удостоверял, что Госстрах обязуется уплатить Шестаковой Дарье Кузьминичне десять тысяч рублей в случае смерти застрахованного Шестакова Федора Ивановича, если смерть наступит до 18 сентября 1949 года.

Шмелев положил письмо и облигации в бумажник и стал читать страховой полис. Особый параграф предусматривал различные варианты смертей и несчастных случаев. Каких только смертей здесь не было: «взрыв, ожог, солнечный удар, обмораживание, наводнение, утопление, удушение, отравление пищей или газами, падение с высоты какого-либо предмета или самого застрахованного, повреждение или болезнь внутренних органов, нападение злоумышленников или животных, действие электрического тока, удар молнии, трамвая, автомобиля и других средств сообщения или при их крушении, при пользовании машинами, механизмами, огнестрельным и холодным оружием и всякого рода инструментами...» — список казался бесконечным, и тот, кто составлял его, видно, здорово разбирался в человеческих смертях.

— Танки идут, — сказал Джабаров.

Шмелев ничего не слышал. Он перевернул страницу и прочел: « 11. Госстрах освобождается от выплаты страховой суммы в следующих случаях: если смерть застрахованного произойдет при совершении им преступления или вследствие умысла лица, назначенного для получения страховой суммы, или в результате боевых действий».

— Танки идут, товарищ капитан, — повторил Джабаров громче.

Шмелев сунул бумажник в планшет. Он хотел было прочесть письмо, но не успел: танковые атаки пошли одна за другой. Шмелев спрятал бумажник и побежал навстречу танкам.

А через две недели в далекое село пришло письмо:

«Дорогая Дарья Кузьминишна, пишет тебе убиенный раб божий Шестаков, и письмо мое от мертвого, и пошлют его тебе мои товарищи-бойцы. Но ты обо мне не плачь и не убивай себя, потому что я погиб смертью храбрых, спасая свою родную свободную Отчизну, и сражался с проклятыми тварями на земле и на воде и в других случаях, так что ты не плачь, на то и есть закон природы и дважды жив не будешь. А ты живи и помни, что остаешься единственная надежда у наших дочек, которые теперь сиротки. Там, под полом, в углу где бочка с капустой стоит, горшок зарыл в землю, и в том горшке три тысячи шестьсот рублей, все красненькими. Ты деньги те возьми и дочек выучи, особенно Зиночку, пусть растут на славу Родины. А еще тебе назначат за меня пенсию, ты теперь солдатская вдова, а я был ефрейтор в пехоте, потому что в другом месте устроиться не удалось, за что и погибаю. А получишь мои документы и страховку, похлопочи за нее, должны дать, хоть два с половиной года не плачено по случаю военных действий. И будут тебе платить каждый месяц за мой орден Славы, нам замполит объяснял, ты узнай в райсобесе. Ты теперь должна растить наших дочек, чтобы стали настоящими людьми и грамотными. Благодарю тебя за все твое бывшее, за заботы твои, и за хворость твою зла не имею, а насчет Раисы ты не верь, люди зря говорили, никакого баловства не было, и прав у нее нет, перед смертью говорю. И дочкам нашим расскажи, что отец их был герой, кавалер Славы и Георгия, и портрет мой повесь на стене рядом с отцом моим, и сама не убивайся, и тогда мне легче умирать, когда буду знать, что ты выполнила мои слова, для того и пишу тебе. А в дом пусти постояльцев, и белье и сапоги мои не береги, а продай, тоже доход будет. Остаюсь любящий и верный муж твой Федор Шестаков.