В огонь - Валерий Терехин

Невычитанный, небрежно скомпилированный текст последних глав биографии, теоретическое дилетантство и позорную редакторскую безграмотность нельзя списывать на то, что жизнеописание Ивана Ефремова сдавалось в печать впопыхах. Начётничество, литературоведческая некомпетентность, назойливое стремление переориентировать читательский интерес на оккультизм уводят новых искренних последователей творчества и учения Ивана Антоновича Ефремова в никуда.

Русский народ и «пролетариат» в антинигилистическом романе

В середине XIX века критический реализм утвердился в качестве главенствующего направления в русской литературе. Модель русского реалистического романа постоянно трансформировалась. Его архитектоника обогатилась полифоническим многоголосьем (Ф. М. Достоевский, «Бедные люди»); философские ретардации эпохи классицизма уступили место житейским умозаключениям бывалых протагонистов (И. А. Гончаров, «Обыкновенная история»); склонный к романтическому восприятию действительности герой вязнул в межличностных конфликтах (А. И. Герцен, «Кто виноват?»). Фабула насыщалась вариациями из уже опубликованных произведений, дополнялась аллюзиями, намекавшими на события общественной жизни; сентиментальные путешествия сменились развернутыми в повесть физиологическими очерками в духе «натуральной школы» (В. А. Соллогуб, «Тарантас»); дублировались образы-эпигоны, отсылавшие читателей к литературным антецедентам (двойники Печорина – Нагибин в повести Н. Щедрина (М. Е. Салтыкова) «Противоречия», 1847, Тамарин в одноименном романе М. В. Авдеева, 1852 г.); наконец эволюционировали сами авторы (ср. ранний роман А. Ф. Вельтмана «Странник», 1831/32 г., «герой которого близок Печорину скептическим отношением к действительности»[62] и его более позднюю антиутопию («MMMCDXLVIII год. Рукопись Мартына-Задека»).

Неудачная Крымская кампания породила пореформенную эпоху. Критика, уставшая от «лишних людей», искала «героя нашего времени» в каждом новом произведении. К примеру, героя романа А. Ф. Писемского «Тысяча душ», занявшего пост губернатора в отдаленной губернии и вступившего в борьбу с коррумпированной местной «элитой» в лице родовитого князя, губернского исправника и т. п., рецензент «Русского слова» воспринимает однозначно: «…без сомнения Калинович есть истинный герой нашего времени»[63].

Новый человек должен был нести в себе и новые качества в духе входившего в моду позитивизма, сформулированного О. Контом (учеником социалиста-утописта А. де Сен-Симона). Новый человек должен уметь жить сегодняшним днем, быть склонным к утилитарному восприятию действительности, не забивать себе голову «вечными» ценностями, ведь «всякая религия, как и всякая философия, имеет притязание представить объяснение вселенной. Философия, которая называется положительной, отличается от всех философий и всех религий тем, что она отказалась от этого притязания ума человеческого»[64].

Новый человек любит труд, как средство самореализации, достижения личного благополучия: «Опираясь на свой любимый труд, выгодный для них самих и полезный для других, новые люди устраивают свою жизнь так, что их личные интересы ни в чем не противоречат действительным интересам общества. <…> Если ваш труд обеспечивает вас и доставляет вам высокие наслаждения, то вам нет надобности обирать других людей…»[65].

Устремившись к своей эгоистической цели, новый человек приобретает и новый характер, позволяющий ему реализовать себя с пользой общества. «Без силы характера, – поучает один из первых русских позитивистов П. Л. Лавров, – все физические и умственные силы человека теряются лишь на то, чтобы подчиняться большую часть своей жизни тысяче разнообразных обстоятельств, ему встречающихся, и не потому, что он не может выбрать себе дорогу, а потому лишь, что не решается идти по ней»[66].

В публицистике продемократического течения замелькали термины «борьба за существование» и «естественный отбор» из негуманитарной концепции Ч. Дарвина, которые подсказывались читателю как неизбежные и необходимые инструменты для упомянутой реализации. Между тем убежденный антидарвинист Н. Я. Данилевский указывал на нестыковку научного и антропологического начал в названных понятиях: «Неустанная, неумолкающая, неумолимая борьба за существование есть только отвлеченная математическая формула, а не выражение действительности, в которой борьба то одним, то другим средством постоянно уме́ряется, и на более или менее продолжительный срок даже совершенно прекращается»[67].

В итоге пресыщенная негуманитарным материалом готовая форма русского реалистического романа затрещала по швам. Писатели-разночинцы 2-й волны русской «натуральной школы» (А. И. Левитов, Н. Г. Помяловский, Ф. М. Решетников, В. А. Слепцов, Н. В. Успенский и др.) раскромсали роман о «лишнем человеке», превратив его в повесть, нарративное пространство которой было устлано бытовыми подробностями, перемежавшимися с произвольно истолкованными терминами негуманитарных биологических, в том числе вульгарных социологических (социал-дарвинистских, мальтузианских) концепций.

Критика, раздразнённая читательским ожиданием «нового человека», за неимением такового в реальной жизни приняла его в литературной плоскости. Герои романов И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862) и Н. Г. Чернышевского «Что делать? Из рассказов о новых людях» (1863) позволили достроить универсальную модель «нового человека». Споры о Базарове, Вере Павловне Розальской и Рахметове со страницах журналов переместились в окололитературное сообщество, роившееся вокруг санкт-петербургских журналов «Современник» (Н. Г. Чернышевский) и «Русское слово» (Г. Е. Благосветлов), авторы которых составили костяк продемократического течения.

Первые «ответные» антинигилистические романы писателей охранительно-консервативного течения, часто объёмные и рыхлые (А. Ф. Писемский, «Взбаламученное море», Н. С. Лесков, «Некуда», – оба 1863 г.), поначалу были уложены в готовую форму реалистического романа. Но в результате избыточного применения стилевых приёмов, заимствованных из негуманитарных концепций и переводной научно-популярной литературы, произошла их неравномерная дисперсия в поле художественных текстов, нарушившая отлаженную систему психологических деталей в проекции добро – зло. В зависимости от объёма негуманитарной нагрузки кренилась дихотомия положительного и отрицательного в противостоящих образах героя-охранителя и сверхнигилиста: Подозеров – Горданов (Н. С. Лесков, «На ножах»); генерал Троекуров – Волк (Б. М. Маркевич, «Бездна). (Тенденции в расстановке носителей добра и зла в русском реалистическом романе выделены Е. Абдуллаевым. Если следовать его концепции, то авторы антинигилистических романов помещали героя-охранителя и сверхнигилиста в рамки «романа просвещения», где «добро и зло обычно воплощены в положительных и отрицательных персонажах»[68].)

К сожалению, некоторые исследователи рассматривают антинигилистический роман сквозь формалистский шаблон с заранее настроенным диапазоном восприятия: либо упрощают его жанровые критерии, как это делает Г. А. Склейнис, бездумно тасующая лексические пласты драматургии Л. Н. Толстого и безапелляционно заявляющая: «создавая “Зараженное семейство”, писатель не стремился исследовать феномен нигилизма. Его целью было не изучение, а обличение»[69]; либо усложняют его типологию, пытаясь прирастить чуждую ему оккультную суть, как это делает И. Виницкий, для которого русский антинигилистический роман лишь объект для конспирологических вивисекций, «форма маргинального антинигилистического жанра, представлявшего современную русскую историю как борьбу злых духов с “правильным” мироустройством»[70].

Здесь следует вспомнить о происхождении слова «нигилист». Впервые оно прозвучало в статье Н. И. Надеждина «Сонмище нигилистов», опубликованной в 16 номере журнала «Вестник Европы» за 1829 год, и было применено в негативном смысле «невежда» (а чуть позже, в предосудительном ключе – «безбожник, нигилист!»[71] – использовано А. С. Пушкиным в статье «Детская книжка»). В пореформенную эпоху слово «нигилист» приобрело современное значение после публикации рецензии Н. А. Добролюбова на брошюру профессора Казанского университета В. Ф. Берви (отца известного социолога В. В. Берви-Флеровского) «Физиологическо-психологический сравнительный взгляд на начало и конец жизни», изданную в Казани в 1858 году. «В своей рецензии, опубликованной в 3-м номере журнала «Современник» за 1858 год, Н. А. Добролюбов подверг критике нападки профессора на материализм и, в частности, указывал: «Г. Берви очень остроумно умеет смеяться над скептиками, или, по его выражению, “nihilist’ами”. “Позволяю себе думать, ядовито замечает он, что nihilist’ы, будучи укушены собакою в ногу (замечаете ли здесь тонкое выражение презрения?) или обрезавши себе палец, не примут боль, от этого происходящую, за призрак” (стр. 14). Чрезвычайно остроумно и ядовито! Всем nihilist’ам должно быть очень совестно после издевок г. Берви!»[72].