Покоренная сила - Евгений Красницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:
– Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас!
Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:
– Святый Боже, Святый крепкий…
Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:
– Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!
Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили «Троесвятое» и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.
Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови, поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:
– Кожу сдирает!
«Истеричка, мать-перемать! Теперь еще и таксидермистом ославят».
Отец Михаил стоял неподвижно, лицо его было несчастным, а в глазах плескалась вселенская тоска. Приходилось снова брать инициативу на себя.
– Слава Отцу и Сыну… – затянул Мишка, требовательно глядя на монаха. Тот, то ли опомнившись, то ли повинуясь закрепленному многими десятилетиями рефлексу, подхватил:
– …и Святому духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Потом осенил себя крестным знамением, развернулся и побрел к церкви. И это был уже другой отец Михаил: сгорбленный, повесивший голову, шаркающий ногами, как глубокий старик. Мишка догнал его, подхватил под руку.
«Драть вас некому, сэр Майкл! Его же Алена только-только на ноги подняла, а он теперь на себя какую-нибудь жуткую епитимью наложит, строгий пост держать станет… плоть умерщвлять, опять себя доведет… Раньше думать надо было, теперь-то что? Как-нибудь воспользоваться тем, что он подавлен, резко упала самооценка? А как? Он и без того готов угробить себя покаянием. Стоп! Еще же с покойниками что-то делать надо. Впрочем, это просто: спектакль посмотрели – извольте оплатить».
Мишка обернулся к толпе любопытствующих односельчан и крикнул, все своим видом показывая, что передает волю отца Михайла:
– Унесите их! Заройте где-нибудь, но не на кладбище!
В толпе началось беспорядочное движение – у каждого нашлись какие-то срочные дела, но разбежаться зрителям не дала неизвестно откуда взявшаяся тетка Алена. Ее могучая фигура и мощный голос сразу же придали «броуновскому» движению людских фигур некую осмысленную направленность.
«Эх, жаль, что бабы священниками не бывают! Вот бы Алену нам в настоятели! Ага, сэр, а Нинея все повторяет: „Эх, был бы ты девкой!“ – но не заняться ли делами более насущными? Например, как будем падре Мигеля из депресняка вытаскивать?
Хрен его знает, я же не психиатр… какие вообще могут быть способы? Напоить? Ага, еще и в баню с телками. Морду набить? Дохлый номер. Он же еще и благодарить станет: так, мол, меня многогрешного – по сусалам, по сусалам! Не скупись, брат мой во Христе, ногой еще добавь! Мазохист, тудыть его!
Отвлечь? Как, на что? Вообще-то ориентировочно-исследовательская реакция вполне успешно гасит как негативные, так и позитивные эмоции… Только как ее запустить?»
Закончить размышления отец Михаил не дал. Едва войдя под своды церкви, он бухнулся перед Мишкой на колени и обратился к нему полным муки голосом:
– Братья во Христе исповедуются друг другу, прими и ты мою исповедь и покаяние, брат Михаил. Грешен аз ничтожный многажды: в слепоте гордыни узрел сучок в глазу ближнего…
«Ну, сэр, будем клин клином вышибать! Разубедить его не выйдет, значит, надо „опустить“ еще ниже, чтобы хотя бы чувство протеста возбудить. Должен же быть предел самоуничижению, даже у монаха. А если нет, обвиню вообще в какой-нибудь дури, лишь бы возражать стал, а там – разберемся».
– Остановись, отче! – прервал Мишка излияния монаха решительным, насколько получилось, голосом. – Евангельскую притчу о сучке и бревне в глазу я и так знаю. Грех же твой не в том, о чем ты мне говоришь, а гораздо более тяжкий и долгий по времени. Закоснел ты в нем и исправляться не желаешь!
Монах, до того упорно смотревший в пол, удивленно поднял глаза на Мишку.
«Есть реакция! Продолжать!»
– Сколько лет ты уже в воинском поселении пастырский долг исполняешь, а воинские обычаи даже в основе не постиг. А ведь ты – духовный воевода, начальный человек, даже и над сотником! Воевода! А правильно приказ отдать даже нескольким ученикам воинской школы не смог!
Мишка жестом попытался остановить возражение отца Михайла, но не смог, а потому просто заорал, перекрикивая его:
– А был обязан! Мальчишки выполняли приказ, ты его отменил, а нового не дал! Знаешь, кто так делает?
Мишка понизил голос и снова заговорил спокойным голосом:
– Либо хам, который подчиненных за людей не держит и лучшим способом управления считает ругань, либо начальник, дела не знающий и неспособный указать подчиненным, как им поступать!
Одно из главных правил командования людьми, особенно людьми военными: если сказал «отставить», то тут же говори, что нужно делать! Ты ученикам воинской школы «отставить» сказал, а как дальше поступать – нет. Они покойников на том же месте и бросили. Народ стал любопытствовать, языками трепать – недалеко и до смущения умов!
Если бы я так «Младшей стражей» командовал, меня сотник Кирилл давно бы взашей из старшин погнал! А ты не над «Младшей стражей», а над всеми ратными людьми здесь поставлен. Должен не просто знать, но и самую суть воинской службы понимать!
– Грешен… Великий грех на мне…
«Подействовало? Но где же протест, я же протеста добивался! Нет, так дело не пойдет, продолжаем!»
– Да, ты согрешил, брат! – Мишка заговорил размеренно, с паузами между словами, стараясь не сбиться на поучительный тон. – Не по злому умыслу, гордыне или нераденью. Грех твой – от незнания и непонимания смысла воинского жития.
– Но я не воин…
«Наконец-то!»
– Но поставлен над воинами! По-твоему, воины не нуждаются в особом, нежели селяне, пастырском руководстве? Воины, которые самим своим существованием предназначены проливать свою и чужую кровь, отнимать чужие и отдавать свои жизни! Почему наши ратники никогда не слышали от тебя проповеди о достойном поведении воина? Почему в походах их не сопровождает слово Божье? Почему в бою их не воодушевляет пастырское благословение? Почему на поле брани некому проводить в последний путь умирающих и утешить раненых?
– Мне ходить в походы?
«Есть! Прорезалась ориентировочно-исследовательская реакция! Теперь только самому бы не совершить ту же ошибку. Указал на недостатки – укажи путь их исправления».
– Нет, отче. Ты в походе бесполезен. Прости, но не просто бесполезен, но и обузой будешь. Телесно ты слаб, верхом ездить не обучен, лекарского дела не знаешь. Да и постоять за себя неспособен – при первом же случае пойдешь под нож, как агнец.
– Так что же ты…
«Есть контакт! Получилось! Ай да сэр Майкл, ай да сукин сын!»
– Ты, брат мой во Христе, мне покаялся, значит, мне на тебя епитимью и налагать! Никаких строгих постов и молитвенных бдений. Епитимья твоя – размышление, отыскание способов духовного руководства воинскими делами. Подсказать могу два пути, но пройти по ним ты должен сам.
Первый путь: призвать в Ратное еще трех-четырех священников. Храмы новые построим, но служить в них ты в одиночку не сможешь, на тысячу человек нужно не менее четырех церквей. И один из храмов должен быть воинским! Ну а пятая церковь – у меня в воинской школе.
Второй путь. Это трудно, потому, что доселе никогда не делалось. Ко мне в воинскую школу должны прийти несколько молодых, крепких телом священников, дабы пройти обучение воинскому делу.
Мишка снова повысил голос, потому что отец Михаил собрался что-то возразить:
– Не воинами стать! Но воинскими пастырями! А для этого (ты сам убедился) надо воинское дело знать! Думай, отче, как сего достичь, а по свершении задуманного отпущен будет тебе сегодняшний грех, который, по зрелом размышлении, вовсе и не сегодняшний, а накопившийся за много лет. Не терзанием плоти, но размышлением и деянием надлежит ему быть искупленным!
* * *Вышел из церкви Мишка еще нескоро, произошло то, чего он и добивался, – формальный обряд исповеди и покаяния постепенно превратился в одну из долгих бесед, подобную тем, которые так любили оба Михайла.
Вышел и застыл на пороге. Перед церковью стояла толпа, да еще и побольше той, которая наблюдала за «возвращением демонам людского облика».
«Молиться пришли, исповедоваться, каяться… У них же на глазах чудо произошло! Бедный падре! Он же им правды сказать не может.
