Даниэль Штайн, переводчик - Людмила Улицкая

Я просил его, чтобы он дал мне возможность застрелиться прежде, чем гестапо начнёт ликвидацию других евреев. Теперь я мог только ждать и был совершенно спокоен.

В тот день я ещё обедал вместе с жандармами — днём и вечером обычно все ели вместе. К вечеру шеф снова меня вызвал. Я ему напомнил:

— Господин начальник, вы мне обещали, что дадите возможность застрелиться.

Он сказал:

— Дитер, вы толковый и смелый молодой человек. Дважды вам удалось избежать смерти. Может быть, вам повезёт и в этот раз.

Этого я не ожидал. Это была удивительная реакция честного человека, находящегося в трудной ситуации.

Я протянул ему руку и сказал:

— Благодарю вас, господин начальник.

Он помедлил, потом пожал руку, повернулся и ушёл.

Больше я его никогда не видел. Впоследствии мне сказали, что он был тяжело ранен партизанами и умер от ран. Это было гораздо позже.

Тогда он вселил в меня мужество и желание жить…

Жандармы не относились ко мне как к преступнику. Даже после того, как прочитали моё признание и узнали, что я еврей, они выводили меня из запертой комнаты, где меня содержали, к общему столу. Мой побег устроился так — я сказал, что хочу написать письмо родным, и они отвели меня на моё прежнее рабочее место. Я написал в конторе письмо и сказал, что хочу попросить мальчика-уборщика отнести его на почту. Я знал, что мальчик уже ушёл. Беспрепятственно вышел я в коридор и выбежал из здания. Я побежал в сторону поля. Во дворе стояли и разговаривали трое полицейских, правда, не из Эмска, а из другого участка, но мы были знакомы. Они не обратили на меня внимания.

Когда я убежал довольно далеко, за мной погнались — человек сорок, верхом и на велосипедах. Я залёг на свежеубранном поле, забрался в сложенные в скирду снопы. Кто-то пробежал мимо. Поняли, что я где-то укрылся, и стали прочёсывать поле, идя широкими рядами. Как раз когда они проходили метрах в пяти от меня, снопы надо мной повалились, скирда покосилась…

Я и по сей день не понимаю, как они меня не заметили. Я истово молился, внутри меня все кричало. Дважды в моей жизни были такие минуты — первый раз в Вильно, когда я укрывался в подвале, и вот сейчас. Они не заметили движения среди снопов и побежали дальше. Я слышал, как один из них крикнул:

— А всё-таки он ушёл!

…Я лежал и ждал, когда стемнеет. Потом выбрался из-под снопов, добрёл до какого-то сарая, влез туда и заснул. Ночью, около пяти часов, я услышал продолжительную стрельбу. Это была Йод-Акция. Расстреливали оставшихся в гетто людей. Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Я плакал. Я был уничтожен — где Бог? Где во всём этом Бог? Почему Он укрыл меня от преследователей и не пощадил тех пятисот — детей, стариков, больных? Где же Божественная справедливость? Я хотел встать и идти туда, чтобы быть вместе с ними. Но сил не было, чтобы встать.

24. 1967 г., Хайфа

Сегодня мне исполнилось 25 лет. Просто ужас! Только что было шестнадцать, и я ревела, потому что были соревнования по лыжам, я заняла первое место среди девушек, а Тони Леер сказал мне, что это несправедливо, потому что я должна соревноваться с мальчиками: надо меня проверить, кто я на самом деле, мужчина или женщина. И я его поколотила. Сегодня рано утром приехал Муса и привёз мне подарок — потрясающий золотой браслет в виде змеи, а глазки у неё — сапфиры.

Мне вообще-то больше нравится серебро, и Муса это знает. Но он сказал, что не может подарить мне серебро, потому что я сама — золото. Он хотел, чтобы мы поехали в Нетанию на весь день, но все утро у меня было занято, я обещала Касе пойти с ней наниматься на работу, а потом забрать для Даниэля посылку на почте и сходить в библиотеку. Муса ждал меня четыре часа, потом мы всё-таки поехали в Нетанию.

В тот день ему надо было обязательно вернуться домой, и я немного обиделась, что сразу надо было уезжать, а мне так хотелось остаться с ним подольше. Мы провели в гостинице всего три часа, и я расплакалась, когда надо было уезжать. Он стал мне объяснять, что он себе не принадлежит в той мере, в какой принадлежат себе западные люди. Он зависит от семьи, и что дядя сегодня назначил ему встречу, и он не может отказаться или отложить. Он тоже был очень расстроен. Мы встречаемся уже почти три года, но я никогда не знаю, когда мы увидимся в следующий раз. Встречи наши, если не считать церковных, очень редки. Это ужасно. Муса сказал мне, что я больше похожа на мальчика-подростка, чем на двадцатипятилетнюю женщину. И я вспомнила, как я поколотила Тони Леера за эти самые слова. Смешно.

25. Май, 1969 г., Хайфа

Милая Хили! Я так и не заснул сегодня ночью — после вчерашних твоих рассуждений о том, как трудно быть в современном мире немцем. Даниэль расскажет тебе о том, как трудно быть в нашем мире евреем, а я попробую объяснить, каково это — быть арабом. Особенно христианином по вероисповеданию и израильтянином по гражданству.

Немцем быть хорошо — немцы живут в стыде и покаянии. Не очень плохо быть евреем — весь мир ненавидит их, но ведь все знают, что они избранный народ. К тому же они изумляют мир своим Израилем, построенным среди камней и развалин, цепкими мозгами и многими талантами, оскорбляющими все прочие народы. Во всём мире на видных местах полно евреев — учёных, музыкантов, писателей, юристов и банкиров. У большинства людей это вызывает раздражение.

Но каково быть арабом! Нас в 1000 раз больше, чем евреев. А кого знает мир? Хомейни? Саддама Хусейна? Авиценну? Каково принадлежать народу, который всегда обижен и всегда прав. Ислам придаёт арабам уверенность и чувство превосходства. Арабы-мусульмане недооценены внешним миром и восхваляют сами себя. Араб-христианин — несчастное существо: евреи едва замечают разницу между арабами-мусульманами и арабами-христианами. И те, и другие для них — кровные исторические враги. Но мусульманин как враг — надёжнее.

Нам не доверяют евреи, хотя мы выбрали Израиль, стали его гражданами в надежде, что это будет наш общий дом. Нам не доверяют также и мусульмане: мы для них ещё более злые враги, чем евреи.

Я бы уехал в Европу или в Америку, но, будучи арабом, я повязан крепчайшими семейными, родовыми отношениями. Для моей семьи я не представляю собой отдельной единицы, я живу в подчинении у всех моих родственников старших — потому что обязан их уважать, младших — потому что обязан их поддерживать. Выскочить из этого круга почти невозможно. Если бы я мог, я бы развёлся с Мириам, мы бы уехали с тобой на Кипр, поженились бы там и жили в любой стране, где растут деревья и цветы, где людям нужны сады и парки… Для этого надо перестать быть арабом, но это невозможно. Ты останешься немкой, оплакивающей помрачение и жестокость своих предков, Даниэль — евреем с безумной идеей сделать всех людей детьми Божьими, а я — арабом, жаждущим освобождения от тяжёлой арабской традиции принадлежать не себе лично, а кому-то старшему — отцу, Богу или Аллаху.

Милая Хили! Когда я с тобой, одного твоего присутствия достаточно, чтобы освободить меня от этих тяжёлых мыслей, от безвыходности нашего существования, только рядом с тобой я чувствую себя счастливым, и поверь мне на свете очень мало арабских мужчин, которые решили бы сказать такие слова женщине. Я люблю тебя, и я люблю свободу, которая за тобой стоит, хотя оба мы страдает как раз оттого, что знаем — свобода не для нас, мы её крадём, не знаю у кого. И всё-таки я глубоко уверен, что Бог на нашей стороне. Не оставляй меня.

26. 1969 г., Хайфа

Вчера Даниэль принёс мне ветку цветущего миндаля. Это невозможно себе представить, чтобы он срезал ветку. Я посмотрела на него с удивлением. А он сказал — Хильда, вот уже пять лет мы вместе. И точно, как раз пять лет, как я приехала в Хайфу. Цветы какие-то полуматериальные, как будто из пара или тумана, и пахнут чем-то прекрасным, чего в них нет. Может, зёрнами миндаля, которые потом будут? Нет, у миндальных орехов запах гораздо более определённый и съестной. А этот — совершенно не съестной.

Даниэль отслужил мессу. Кроме меня, никого не было. Его огорчает, что почти все наши жильцы довольно равнодушны к церкви. Но ведь мы их кормим не из корысти, — говорит Даниэль. — Может быть, когда-нибудь они захотят с нами молиться.

Вообще-то это не совсем так — по субботам и воскресеньям у нас собирается довольно много народу. Вечером, когда Даниэль уехал, я решила записать, сколько же нас человек. Получилось вот что: Даниэль, я, Вера, Кася с детьми, Ирэна с детьми, Олаф, Шимон, Йозеф с семьёй, сестры Сусанна и Сесиль, Вожена, Крис, Айдин с семьёй, Муся с Татой, Хенрик с Луизой, Елена, Исидор… Это те, на кого можно положиться. Потом ещё человек двадцать приходят время от времени, на праздники, но всё-таки участвуют в жизни общины. И десятка три «изредка заходящих». Как Муса. Сюда надо прибавить приютских, которые — хотят или не хотят — принадлежат общине по факту их пребывания в приюте. Постоянных восемь и с десяток меняющихся лиц — нищих, бродяг и наркоманов. Мы их называем «жильцы». Тоже наши. По приблизительному подсчёту, человек шестьдесят.