Император - Георг Эберс

Бальбилла явилась во дворец, чтобы служить Поллуксу моделью для бюста.

Когда Селена проходила мимо перегородки, скрывавшей от ее глаз товарища ее детских игр и его работу, достойная матрона задремала на ложе, а ваятель с жаром старался доказать знатной девушке, что высота ее прически чрезмерна и своей массивностью вредит впечатлению, производимому изящными чертами ее лица.

Он убеждал ее вспомнить о том, что великие афинские мастера в цветущие дни пластического искусства советовали прелестным женщинам делать самые простые прически, и вызывался собственноручно привести ее волосы в такой вид, чтобы прическа была ей к лицу, если она завтра опять придет к нему, прежде чем ее служанка завьет ей первый локончик. Сегодня же, говорил он, эти милые кудряшки снова встанут на свои места, как отогнутый шпенек фибулы.

Бальбилла возражала ему с оживленной веселостью, отказывалась от его услуг и отстаивала свою прическу требованиями моды.

— Но эта мода некрасивая, чудовищная, кричащая! — воскликнул Поллукс. — Суетные римлянки выдумали ее в часы праздности не для красоты, а для того, чтобы она бросалась в глаза.

— Поражать своею внешностью мне противно, — отвечала Бальбилла. — Как бы ни была странной мода сама по себе, но именно тогда, когда мы следуем ей, мы делаем себя менее заметными, чем в том случае, когда вопреки ей нарочно одеваемся гораздо проще, скромнее, словом, иначе, чем она требует. Кого считаешь ты более суетными: по моде ли одетых молодых патрициев на Канопской улице92 или же кинических философов с растрепанными волосами, с нарочно разорванным войлоком на плечах и грубой дубиной в грязной руке?

— Последних, — отвечал Поллукс. — Но они грешат против законов красоты, на сторону которых я желал бы склонить тебя и которые переживут всякие требования моды настолько же несомненно, как «Илиада» Гомера переживет завывания уличного певца об убийстве, взволновавшем вчера наш город. Был ли я первым скульптором, который попытался изваять твое изображение?

— Нет, — засмеялась Бальбилла, — уже пятеро римских художников пробовали свои силы над этой головой.

— Удался ли хоть один из сделанных ими бюстов настолько, что ты осталась довольна им?

— Лучший из них показался мне никуда не годным.

— Значит, твое прекрасное лицо перейдет к потомству в пятикратном искажении?

— О нет, я разбила все эти бюсты.

— Это пошло им на пользу! — с жаром вскричал Поллукс. Затем он повернулся к своему будущему произведению и сказал: — Бедная глина, если прекрасная дама, сходство с которой я намерен сообщить тебе, не пожертвует хаосом своих кудрей, то, конечно, с тобой произойдет то же, что случилось с твоими пятью предшественниками.

При этом предсказании матрона проснулась и спросила:

— Вы говорите о разбитых бюстах Бальбиллы?

— Да, — сказала поэтесса.

— Может быть, и этот последует за ними, — вздохнула Клавдия. — Знаешь ли ты, — продолжала она, обращаясь к Поллуксу, — что предстоит ему в таком случае?

— Ну?

— Эта девушка разумеет кое-что в твоем искусстве.

— Я научилась лепить кое-как у Аристея, — прервала ее Бальбилла.

— Ага, потому что это введено в моду императором, и в Риме кажется странным, если кто-нибудь не занимается ваянием.

— Может быть.

— И по изготовлении каждого бюста, — продолжала матрона, — она пыталась собственноручно изменить то, что ей в особенности не нравилось.

— Я только пролагала путь для работы рабов, — прервала Бальбилла свою спутницу. — Впрочем, мои люди мало-помалу достигли известного навыка в разбивании.

— Значит, моему будущему произведению предстоит, по крайней мере, быстрый конец, — вздохнул Поллукс. — Конечно, все рождающееся является в мир со своим смертным приговором.

— А для тебя была бы прискорбна быстрая кончина твоего произведения?

— Да, если я найду его удавшимся; нет, если найду его плохим.

— Кто сохраняет плохой бюст, — сказала Бальбилла, — тот сам заботится о том, чтобы сохранить о себе в потомстве незаслуженную дурную молву.

— Конечно. Но откуда у тебя берется мужество в шестой раз подвергаться подобной клевете, которую так трудно уничтожить?

— Я черпаю его в том, что могу велеть уничтожить что мне угодно, — засмеялась избалованная девушка. — Спокойное сидение не по моей части.

— Совершенно верно, — вздохнула Клавдия. — Однако же от тебя она ждет чего-нибудь хорошего.

— Благодарю, — отвечал Поллукс. — И я употреблю все усилия, чтобы создать нечто соответствующее тому, чего я требую от мраморной статуи, заслуживающей сохранения.

— В чем же состоят твои требования?

Поллукс несколько мгновений подумал, затем отвечал:

— Я не всегда нахожу подходящее слово для выражения того, что чувствую как художник. Пластическое изображение, которое может удовлетворить своего творца, должно отвечать двум требованиям: во-первых, оно должно в сходственных с внешней стороны формах показать потомству, что скрывалось в изображенном человеке; далее, оно должно наглядно показать тому же потомству, что было в состоянии сделать искусство того времени, к которому относится изображение.

— Это пожалуй что так. Но ты забываешь о себе самом.

— То есть о своей славе?

— Именно.

— Я работаю для Папия и служу искусству. Этого мне достаточно. Покамест ни слава не спрашивает обо мне, ни я о ней.

— Но ведь ты отметишь мой бюст своим именем?

— Почему же нет?

— Мудрый Цицерон!

— Цицерон?

— Ты, конечно, вряд ли знаешь замечание старого Туллия93, что философы, пишущие о тщете славы, ставят, однако же, свои имена на книгах.

— Я не пренебрегаю лавровым венком, но не хочу добиваться ничего такого, что имеет для меня цену только тогда, когда достается само потому, что должно мне достаться.

— Хорошо. Но твое первое условие было бы исполнимо для тебя лишь в том случае, если бы тебе удалось узнать мои мысли, мои чувства — словом, все мое внутреннее существо.

— Я вижу тебя и говорю с тобою, — возразил Поллукс.

Клавдия громко засмеялась и вскричала:

— Разговаривай с нею вместо четырех часов столько же лет, и ты всегда будешь открывать в ней что-нибудь новое. Не бывает недели, в которую она не задавала бы Риму какой-нибудь загадки. Эта беспокойная сумасбродная головка никогда не унимается, но зато это золотое сердце остается всегда и во всем одинаковым.

— И ты думаешь, что это для меня новость? — спросил Поллукс. — Беспокойный ум моей натурщицы я узнаю по ее лбу и губам, а какова ее душа — это выдают мне глаза.

— И мой курносый нос? — спросила Бальбилла.

— Он свидетельствует, что Рим прав, когда твои веселые причуды приводят его в изумление.

— Все-таки ты работаешь, может быть, не для молотка рабов? — засмеялась Бальбилла.

— Если бы это было и так, то все же мне останется воспоминание об этом приятном часе.

Архитектор Понтий прервал ваятеля, прося у Бальбиллы извинения в том, что помешал сеансу. Он объявил, что требуется немедленно совет Поллукса в одном очень важном деле, но через десять минут художник вернется к своей работе.

Как только женщины остались одни, Бальбилла встала и с любопытством начала осматривать обнесенную ширмами мастерскую скульптора, а ее спутница сказала:

— Этот Поллукс — любезный молодой человек, но он несколько бесцеремонен и слишком жив.

— Художник! — отвечала Бальбилла, которая перевернула каждый бюст, каждую табличку с рисовальными этюдами ваятеля, подняла покрывало на восковой модели Урании, попробовала звук лютни, висевшей на одной из перегородок, побывала то здесь, то там и наконец остановилась перед каким-то большим, плотно окутанным платками куском глины в углу мастерской.

— Что бы это могло быть? — спросила Клавдия.

— Наверное, какая-нибудь новая наполовину оконченная модель.

Бальбилла пощупала кончиками пальцев стоявшее перед нею изваяние и сказала:

— Мне кажется, это голова. Во всяком случае, нечто особенное! На блюдах, так плотно закрытых, часто лежат лучшие кушанья. Разоблачим-ка это закутанное изображение.

— Кто знает, что это такое, — предостерегала Клавдия, сама распуская шнурок, связывавший платки, которые скрывали бюст. — В подобных мастерских бывают часто диковинные вещи.

— Пустяки! Это только человеческая голова; я чувствую это! — вскричала Бальбилла.

— А все-таки нельзя знать, — прибавила матрона и развязала один узел. — Эти художники такие необузданные и ненадежные люди.

— Захвати вот этот уголок, я приподниму здесь, — попросила Бальбилла, и мгновение спустя карикатурное изображение молодой римлянки, вылепленное Адрианом в прошлый вечер, стояло перед поэтессой во всем своем подчеркнутом безобразии.

Она тотчас узнала себя и в первую минуту громко засмеялась; но чем дольше она смотрела на карикатуру, тем более во взгляде ее отражались гнев, досада и негодование.