Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

Постепенно его состояние стало улучшаться. К полудню пульс и давление приблизились к норме. Позднее, зайдя перевернуть Техого, я обнаружил, что он сам изменил позу. Совсем ненамного — чуть-чуть пошевелил руками и ступнями, но то был бесспорный признак возвращения к жизни.

Да, он зашевелился. Подергивались мускулы, по телу пробегала дрожь. К вечеру он начал корчиться и жестикулировать, не приходя в сознание.

Чтобы он не оборвал трубки, я нарезал фланелевую тряпку полосками и привязал его к кровати. Эти путы на его ногах и свободной руке казались злой пародией на реальные наручники. Он был одновременно пациентом и пленником, точно так же как я — его врачом и виновником его бед.

Совесть, совесть… Мне не сиделось на месте. Я мерил шагами коридор. Иногда в палату Техого заглядывали и другие врачи. Доктор Нгема, Сантандеры, все взволнованные, напуганные. Но их тревога была вызвана недоумением; я же все понимал слишком хорошо.

Не заходил только Лоуренс. Я ждал его весь день — хотя бы потому, что врачебный долг был для него вроде бессознательного желания творить добро. Но он появился лишь вечером, к началу своего дежурства. Сказал, что сидел в нашей комнате — составлял план работы мобильной поликлиники.

О выезде поликлиники я напрочь забыл. Но, предположил я, в этих обстоятельствах его наверняка отменят.

— Нет-нет, — горячо возразил Лоуренс. — Я говорил сегодня с доктором Нгемой. Она сказала, что все остается в силе.

— Но как же Техого?

— Ну-у… конечно, дело серьезное… Но, Фрэнк, жизнь продолжается. Не мне вам об этом напоминать.

И я осознал, что в нашей больнице впервые появился пациент, на которого Лоуренсу плевать. Конечно, Лоуренс был расстроен и потрясен случившимся, но госпитализация Техого была для него лишь помехой, ведь срывался его собственный, куда более масштабный замысел.

К чему мы пришли? Привычный мир перевернулся вверх тормашками. Фельдшер стал пациентом. Самоотверженный, добросердечный молодой врач думает только о себе, а я, нигилист и скептик, готов был бы молиться, если бы надеялся, что это поможет.

Возможно, из этого следует какая-то мораль. Но какая?

Я нервно слонялся по ординаторской, хотя время моего дежурства истекло, а тело сковывала усталость.

— Идите-ка поспите, — сказал наконец Лоуренс. — Вид у вас измученный.

— Скоро пойду. Вот еще подожду немного.

— Чего вы ждете?

— Сам не знаю.

Он окинул меня испытующим взглядом.

— Я думал, Техого вам несимпатичен, — заметил он.

— Да, несимпатичен. Но я не желаю ему смерти.

— Помните, что вы мне однажды сказали? «В медицине нет места символам».

— А это тут при чем? Для меня Техого не символ.

— Вы уверены?

Утром Техого очнулся. Остановил на мне взгляд. Глаза холодные, влажно блестящие, немигающие. Я увидел в них свое отражение — две фигурки. Тут Техого уставился на пол.

В тот день должна была дежурить Клаудия Сантандер, но я вызвался ее подменить. Она растерялась.

— Нет, нет, — твердила она. — Завтра поликлиника. Не хочу работать завтра.

— Никто вас не обязывает. Я не меняюсь с вами дежурством. Просто хочу поработать сегодня, никакого обмена, никаких обязательств.

Она так ничего и не поняла, но в итоге смирилась. Итак, весь следующий день я опять ухаживал за Техого. Пришла доктор Нгема, отключила аппарат искусственного дыхания, убрала капельницу. Симптомы быстрого выздоровления были налицо. Но пулю все равно следовало извлечь.

— Подождем день-два и сделаем операцию, — сказала доктор Нгема. — Пусть его состояние стабилизируется. Как по-вашему, Фрэнк?

— Я считаю, что его следует отвезти в ту больницу.

— Но, я уверена, мы сможем решить его проблему здесь… Ему уже гораздо лучше.

Ей требовалось, чтобы я одобрил ее план; но я не хотел, чтобы Техого оставался здесь. Чем дальше он окажется, тем лучше. Иначе они не смогут за ним приехать.

— Я настаиваю на своем мнении, — сказал я. — Давайте я его отвезу.

— Что ж… Хорошо, — произнесла она, растерянно моргая. — Но сейчас он слишком слаб.

— Тогда завтра. Займусь этим с самого утра.

— Завтра мы выезжаем с поликлиникой.

— Неужели вы не отменили выезд? — воскликнул я. — Не разумнее ли его отложить? В теперешних обстоятельствах…

— О нет. Нет, Фрэнк, это невозможно, — печально произнесла она. — Для нас это слишком важно, министр рассчитывает… Нет, отменять уже поздно.

— Ладно, я участвовать не буду, — зло сказал я. — Я его повезу.

Это не было просьбой; она отлично поняла мою интонацию. И слишком удивилась, чтобы возражать.

Техого внимал нашей беседе, не вмешиваясь. Говорить он пока не мог из-за слабости и болей, но, когда доктор Нгема обращалась к нему, он кивал или качал головой. Да, ему удобно. Да, голова болит. Нет, судно ему не требуется.

— Попозже, когда он немного окрепнет, попытайтесь его разговорить, — сказала мне доктор Нгема. Точнее, прошептала на ухо в ординаторской. — Попытайтесь выяснить, что с ним такое стряслось.

В ее голосе звучало беспокойство, но я чувствовал: ей самой вовсе не хочется его расспрашивать. Она была рада переложить это деликатное дело на меня. Но со мной Техого говорить отказывался. Обессиленный раной, одурманенный морфием, он все же не забывал о своей обиде. Каждый раз, когда я к нему обращался, он демонстративно поднимал брови и тут же отводил взгляд.

Я делал вид, что ничего не замечаю. Он по-прежнему оставался моим пленником-пациентом, прикованным к кровати. Ноги и одну руку я ему развязал, но наручники, как и прежде, позвякивали при каждом его движении. Он отлично видел и наручники, и солдата в углу.

Часового сменили. Новый караульный явно нервничал. Сидел весь скукожившись, зажав винтовку между коленями. Наблюдал. Этот солдат относился к своему заданию серьезно, его не соблазняли кофе и дартс в ординаторской. Когда я входил в палату или направлялся к двери, он непременно провожал меня взглядом.

Техого разрешили есть, но только жидкую пищу — трубка ободрала ему горло. В тот день я дважды приносил суп на подносе и сам кормил Техого с ложки. Его рот послушно разевался, но глаза смотрели куда угодно, лишь бы не на меня. Все мои заботы он сносил с остервенелой пассивностью. Вел себя кротко, но я отчетливо ощущал, какие в нем на самом деле кипят тайные страсти.

Он не мог самостоятельно мочиться — требовалась моя помощь. Устроившись рядышком с ним, точно старый друг, я обнимал его за плечи, поддерживая в сидячем положении. Чтобы скрыть унижение, он жмурил глаза. Точно так же он жмурился позднее, когда я его мыл. Я очищал его тело планомерно, участок за участком, точно мы оба были машинами. Впрочем, когда-когда, а в тот момент в наших действиях не было ничего машинального.

Я с ним не разговаривал. Даже о том, что интересовало доктора Нгему, хотя я тоже хотел бы услышать, что он ответит. Лишь однажды я обронил несколько слов, наклонившись к самому его уху.

— Техого, я же тебе сказал, что не ты мой враг, — проговорил я. — Разве я стал бы так ухаживать за врагом?

Солдат резко вскинул голову: какой, дескать, вредоносной информацией тут исподтишка обмениваются? Но в лице Техого не дрогнул ни один мускул. Он не желал ничего мне открывать.

Тот вечер я впоследствии стал называть про себя последним, прощальным. Но протекал он по обычному распорядку. Ничто в нем не было отмечено печатью рока, и потому вспомнить его подробности совершенно невозможно. Вечер ничем не отличался от множества прочих вечеров — от всех вечеров, которые я проводил в больнице, попусту тратя свою жизнь. Помню лишь, что дежурство меня измотало; измотало диспропорционально, слишком сильно по сравнению с затраченной на него энергией. Поэтому, сдав смену Лоуренсу, я не стал задерживаться в главном корпусе. В конце концов, тревожиться было не о чем. Наутро я отвезу Техого в другую больницу.

— У вас все готово к завтрашнему дню, Фрэнк? — бодро поинтересовался Лоуренс.

— К завтрашнему?.. Увы, Лоуренс, я не смогу участвовать в выезде. Мне нужно везти Техого.

— Именно завтра? Почему? Разве он не может денек подождать?

— Нет. Мне очень жаль, но ничего не получится.

— Да-да, разумеется. Разумеется. Не берите в голову. Я вообще-то и не рассчитывал, что вы пожелаете участвовать.

Были ли сказаны именно эти фразы? Да и говорили ли мы вообще об этом? Не знаю. Возможно, я что-то домыслил задним числом. Неприятно, что после всех глубокомысленных фраз финальные реплики растворились в тумане банальностей.

Итак, я помню — или внушил себе, будто помню, — что в последний раз, когда я видел Лоуренса, он немного дулся, точно капризный ребенок. Делал вид, что ничуть не задет, а сам изнывал, вновь уязвленный в самое сердце. Я опять его подвел — оправдал его худшие предчувствия. Выходя в коридор, я крикнул ему: