Пароль не нужен - Юлиан Семенов

— А я писать не умею, Коль…

— Но! Но! Обращение!

— Неграмотный я, товарищ заместитель.

— Ну и дурак. Чем водку жрать, книжки б читал нашего дорогого отца Карла Маркса!

— Надо Кулькова назначить твоим заместителем!

— Чего?! — сердито удивляется Колька. — Каким еще заместителем?! Я тебя спрашиваю: вешать его или стрелять, а ты мне про заместителя вякаешь! Я сам себе заместитель!

— А за что ж его вешать-то?

— А я и не утверждаю, чтоб вешать. Можно пристрелить. Это как общество порешит.

— И стрелять его не за что!

— Неважно, если не за что, — объясняет Колька-анархист, — если мы есть действительно новая власть, так для порядка бывшую власть надо пострелять.

— Если б виноватые они были, мы бы с нашим удовольствием.

— Старик Суржиков из моей деревни, у него внуков-сирот семь ртов осталось, — говорит обиженный «посол» Федька.

— Ладно, члены и министры, как лисы вертитесь. Этот вопрос все равно будет решен сегодня, а сейчас я приглашаю вас на торжественную церемонию передачи трудовому народу-хозяину его богатств, очевидных как факт. Айда распределять склады с провиантом.

— Дело!

— Давно пора все распределить!

— Буржуев с квартир повыкидаем!

— Тут буржуев нет, все сбегли!

— Не важно! Если три комнаты — тот и есть буржуй!

— У кого рожа в очках — вот те и буржуй!

— Каждая баба — буржуйка, если она чужая!

Сбит замок.

Толпа рвется в амбары. Давка, крик, вопли женщин, звон разбиваемых бутылей. Спирт пьют здесь же, из плоских американских фляг, колют банки с вареньем, мажут друг другу лица, блюют, жрут колбасы, обсыпаются мукой, прижимают к себе хлебы.

Крик становится тонким, душераздирающим: горе тому, кто падает, — затопчут сапогами, вобьют в цементный холодный пол.

А маленький незаметный человечек, работавший с Колькой-анархистом больше полугода, едет себе с обозом к линии фронта, чтобы перебежать во Владивосток, а там отдыхать и Гиацинтову ручку жать и готовиться к новым операциям против красных.

Пришла ночь. Пьяная, страшная ночь с пожарами, воплями женщин и дурными песнями озверевших от спирта дружков Кольки-анархиста.

— Айда к Кулькову с Суржиковым! — просит Колька. — Порешим, гадов!

— За батьку кого хошь! — вопят пьяные мужики. — Суржикова ногами вверх на осину!

— Братцы, мне Нюрка ухо укусила, на нитке болтается!

— Глянь, Федюня под стол писает.

— Министры, — надрывается Колька, — айда порешим политических врагов!

— Беги ты со своими врагами на хутор бабочек ловить!

— Измена? — шепчет Колька. — Всех покалечу!

Он лезет за саблей, на него наваливаются, саблю отбирают, бьют по лицу, толкают сапогами в зад, смеются и сквернословят.

— Я ж заместитель, братцы! — орет Колька. — Нельзя меня, гады! Всех поразгоню!

Он каким-то чудом вывертывается из пьяных рук, выхватывает из кармана ребристую лимонку, и толпа шарахается в сторону.

Он бежит мимо горящих амбаров, мимо женщин с детьми, которых выбрасывают на улицу из аккуратного домика с голубыми ставенками, он бежит мимо валяющихся на мерзлой земле пьяных к сараю, где заперты Кульков и Суржиков.

Возле ворот сарая лежат два пьяных конвоира; ворота открыты, в сарае никого нет. Сбегли Кульков и Суржиков, сбегли, сволочи!

Колька долго стоит возле открытых дверей, раскачиваясь, а потом швыряет в сарай гранату. Сараишко подпрыгивает на месте и оттуда выбрасывает густым, черным пламенем.

БРОНЕПОЕЗД «ЖАН ЖОРЕС»

Гулко прогрохотав через мост, бронепоезд набирает скорость и с потушенными огнями уходит с фронта к взбунтовавшимся партизанам. По приказу Блюхера всю операцию надо провести за девять часов, с тем чтобы утром вернуться на передовые позиции и поддержать огнем орудий обороняющихся под Хабаровском красных бойцов.

В салон-вагоне идет «процесс» над тифом. За столом — «суд»: три бойца во главе с комиссаром бронепоезда, который зарос до самой последней крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.

В вагоне яблоку упасть негде — бойцы стоят, прижавшись друг к другу. Возле окна, припертый к запотевшему стеклу, — Постышев. Его трудно отличить от остальных. Павел Петрович в такой же солдатской гимнастерке, лицо его крестьянское, российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара, который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает, что среди собравшихся судить образцово-показательным судом заклятую болезнь находится член Дальбюро ЦК.

— Прошу выступить свидетеля, — говорит председатель.

К столу протискивается веселый парень — рот до ушей, на носу родинка, на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами: «НЕЧИСТОПЛОТНЫЙ БОЕЦ».

— Давай свои показания, — просит «судья».

— Сейчас, — говорит «свидетель» и, подмигнув окружающим, посматривает в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. — Значит так, я считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров, и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу помирает — лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь безобразит.

— Отойди в сторону, — говорит председатель. — Давай сюда следующего!

Выходит «буржуй». На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле держится на громадных оттопыренных ушах «буржуя», иначе бы сполз на глаза.

— Минька! — кричат бойцы. — Пенсню еще напяль!

— Во, сволочь, а, ребята?!

— Ишь вырядился!

— Свидетель, не вступайте в пререкания! — говорит председатель «буржую», который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые возгласы. — Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.

— Мы, буржуи, относимся к тифу ясно и просто — надо упасть в ножки нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут!

— Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель?

— Мы, буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и деколон-духи под охраной своих солдат! Мы деколон-духами отмоемся и надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!

— Понятны вам мысли проклятой буржуазии, товарищи бойцы? — спрашивают из президиума.

— Понятно! — гремят бойцы.

— Что за такие мысли следует?

— К стенке ставить.

— Введите свидетелей обвинения.

Входят два бойца.

Первый делает шаг к столу президиума и начинает речь:

— Товарищ боец, я проболел тифом, — и он срывает с бритой головы меховую ушанку, — я пролежал месяц в бреду и потерял двадцать килограммов живого веса. Теперь хожу и ветра боюсь, шибает из стороны в сторону. Волоса у меня, обрати внимание, молодой революционный боец, растут теперь мелким кустарником, мышцы рук и ног стали как у старика, и в атаку я идти не могу, а только лежу на земле и плачу кровавыми слезами, что вовремя не следил за своей чистотой и не боролся с вошью.

Выходит второй боец:

— Я хочу сказать вам, бойцы, как из-за неосторожности и нечистоплотности несознательного элемента на фронт завезли вошь! Сколько людей она покосила, страх! Как вражеский пулемет! И что стало с безобидной на первый взгляд вши? Стало то, что фронт ослабел и белые продвинулись вперед! Даешь чистоту, бойцы!

— Долой вшей!

— Даешь стирку!

— Внимание, — говорит комиссар «Жана Жореса». — Сейчас слово предоставляется защитнику.

Рыжий боец, который только что изображал буржуя, надевает пенсне и белую перчатку на левую руку, поворачивается к бойцам задом, на котором лихо красуются две громадные заплаты, и говорит президиуму:

— Я, как аблакат-защитник, хочу задать уважаемому начальству один вопрос: ругай вошь не ругай, борись с ней не борись, а белья-то все равно нет чистого?! Все белье у нас старое, как царизм! Зачем тогда мыться?

Из-за стола президиума поднимается комиссар.

— Бойцы, вы слышали речь классового врага! — гневно говорит он. — Да, у нас нет нового белья! Много чего нет у революции. Зато у революции есть главная задача — победить! По этому поводу — все в первый вагон! Сейчас там каждый получит четвертушку мыла, шайку с кипятком, а потом два товарища, работавшие прежде в прачечной, высушат на паровозе выстиранное вами белье и прогладят его утюгами, полученными в подарок от пролетариата Благовещенска!

В салоне, где только что проходил суд, остались комиссар «Жореса» и Постышев. Они присели к столику, закурили. В жестяных кружках дымился кипяток, заваренный на таежных снадобьях.

— Чага? — спросил Постышев.

— Нет. Лимонник с толченой березкой.

— Вкусно!

— И бодрит получше любого чая.

— А как у тебя та старушка, карамзинская племянница? Помнишь, ты ее «божьим одуванчиком» окрестил?

— Канкова? Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему надо «плохо» ставить, а она «хорошо с двумя минусами» дарит. Я ее инспектировал, ругал, хотел даже на губу посадить — ничего не могу поделать.