Вернуть Онегина. Роман в трех частях - Александр Солин

Так, значит, все же любовь, Алла Сергеевна, а не жалость? В ответ Алла Сергеевна краснеет и отводит глаза.

«Он взором огненным мне душу возмутил,Он страсть заглохшую так живо воскресил,Как будто снова девочкой я стала,Как будто с ним меня ничто не разлучало!..»

– с сопрановой неловкостью оправдывается со сцены Татьяна.

Признавая за Татьяниным признанием, в искренности которого мы все же сомневаемся (ибо долг не может превзойти истинную любовь, а если превосходит, то перед нами не любовь, а инстинкт самосохранения), право на сценическое существование, заметим, что схожее чувство Аллы Сергеевны если и воскресло, то не в прежней степени: будучи некогда выше неба, ныне оно упиралось в хмурые облака неизжитой обиды. Оставалось только надеяться, что когда-нибудь Сашке удастся разогнать их и снова стать солнцем. Его измена – живая иллюстрация того, на что способен интеллигентный человек ради желания жить в Москве, будучи наклоненной сослагательным концом в ее сторону, выглядела так: никогда, никоим образом она не стала бы устраиваться в Москве за его счет!

Вот они, небо и хмурые облака, явь и суть ее нынешней любви: тая от его ласк, она таила в себе кривую ухмылку порицания.

Кстати, насчет счета – неугодно ли взглянуть на его скудное московское приданое? Значит, так: в настоящее время он проживает с женой и ее родителями в двухкомнатной квартире и работает инженером в НИИ приборостроения, где отовариваясь продуктовыми наборами, зарабатывает в четыре раза меньше Аллы Сергеевны. Честно говоря, никаких перспектив ни тут, ни там. Но как он только что узнал, при разводе его никто не имеет права выписать, и он даже может претендовать на часть жилплощади. Конечно, делать этого он не станет, чтобы не обделять сына. Да и к тому же ни жена, ни ее родители на обмен не согласятся. А значит, его удел – снимать комнату и искать работу с перспективой на жилье. «В общем, перед тобой бездомный нищий!» – радостно представился Сашка. Однако пусть Алечка не печалится – ради нее он все преодолеет. А если станет совсем хреново – они уедут на родину и заживут там в свое удовольствие.

Так рассуждал, лежа рядом с ней, ее любовник, и поскольку все напасти мира в этот момент находились за пределами квартиры, мир казался ему вполне дружелюбным и приручаемым.

Что ж, значит, рассчитывать на прописку с его участием не приходится – отметила про себя Алла Сергеевна, но не особо опечалилась: этот мир так непоседлив и переменчив. И потом, они еще так неисправимо молоды! Сашкины родители, например, в их возрасте жили в бараке, а те углы, в которых порознь жили ее родители и представить себе невозможно. Одно она знает точно: это ее самец, ее запах, и она хочет восстановить ту сеть их отношений, в которой даже завтрак будет иметь животворное значение. Любит ли она его? Да, любит и хочет быть рядом, тем более что скоро ему придется нелегко: ломать устоявшийся быт – это, знаете ли, тяжело даже для женщины.

«Надо все-таки попробовать прижиться здесь, а домой мы всегда успеем, – рассудила она и добавила: – Ты только жене про развод пока ничего не говори».

«Но ведь рано или поздно она догадается! – возразил Сашка. – Ведь я с ней и так уже почти две недели не сплю!»

«Вот когда догадается, тогда и посмотрим!» – постановила Алла Сергеевна, забираясь в объятия медового отпуска.

К тому дню ее пребывание в столице кроме потех телесных обогатилось новым смыслом – не стратегическим, но тактическим: как важно знать, что ты не одинокая иголка в этом спрессованном стогу сена, что среди миллионов равнодушных людей есть человек, мечтающий взять тебя на руки и донести до кровати.

Сашка тем временем проявлял чудеса изворотливости. Каким-то образом ему удавалось убеждать жену, что три-четыре раза в неделю он и еще два автора-разработчика вынуждены на электричке ездить за сто километров в командировку на подмосковный завод, где начинается производство новых приборов. Естественно, он поздно возвращается и дико устает. Сложнее было напускным сонным мычанием отвечать на откровенные тазобедренные манипуляции жены, но и в этом пункте он пока держался.

Восстановив технику, любовники принялись знакомиться.

За шесть лет каждый из них несомненно изменился, и они, не сговариваясь, искали в самих себе нынешних себя же прошлых, близких и понятных, одновременно открывая друг в друге новые черты и незнакомые свойства. Он, например, был изрядно восхищен ее общей эрудицией: как видно Колюнина школа пошла ей впрок. Она свободно рассуждала о политике и изрекала суждения, смелые даже для москвичей. Колюниными словами она предрекла грандиозные изменения в экономике, чем необычайно развеселила его.

«Вот уж чего не следует ждать, так это революции в экономике, потому что административная система этого никогда не допустит!» – заявил он.

Увидев у нее «Доктора Живаго» он до заикания изумился и сказал, что даже он этот роман еще не читал. Отдельным открытием стало для него ее далеко зашедшее увлечение миром моды. Он слушал, буквально открыв рот, а когда она замолкала, с чувством целовал и просил рассказывать дальше. Единственной областью, где она так и не преуспела, была серьезная музыка. Тут он воодушевлялся и обещал сводить ее в Большой театр на оперу.

Благоразумным пунктиром, в котором размер прочерков далеко превосходил длину штрихов, он поведал ей о жене Ирине. В ответ она кратким, малоконкретным образом сообщила ему о Колюне, и выходило, что им обоим повезло встретить людей умных, добрых и достойных.

Утомив себя любовными упражнениями, они, прижавшись друг к другу, выбирали в прошлом яркие безобидные бирюльки впечатлений и фактов, осторожно вытаскивали их из исторического вороха, составляли из них сусальные узоры – медные, золотые, серебряные, любовались ими и, находя в них не такое уж и далекое безоблачное счастье, бережно украшали им сегодняшний день.

«Аллочка, прости меня, дурака, а! Ну, прости!..» – очнувшись от наркоза грез, неистово сжимал он ее в объятиях, и она с грустной укоризной отвечала: «Как ты мог! Как! Ты! Мог!..»

Так продолжалось до тех пор, пока она не обнаружила, что беременна.

13

Хотите знать, когда это случилось? Тут и думать нечего – в тот самый вечер, когда закончилась шестилетняя разлука, и их любвеобильные излияния затопили закат, обожженные облака, розово-сиреневое небо и проступившую в сгущенной синеве Луну. Уже в ту самую минуту, когда она, сомлевшая, ощутила щекочущий исход его семени, и после, когда сонная нить цвета лунной амальгамы протянулась к ее медовому лунному месяцу – уже тогда она знала, что это случилось. А потом с замиранием ждала, когда ее Масик даст о себе знать, чтобы сказать ему, что она его очень любит, но, к сожалению, чудесное представление откладывается и его выход задерживается. Когда-то они с его папочкой назначили ее пятый курс самым ранним сроком его зачатия – и вот оно случилось, но теперь все изменилось и ее планы уже не те, что прежде. Бедный, бедный Масик!

Еще неделю она позволяла неосведомленной папочкиной цветоножке баюкать всхлипывающую розовую колыбельку, а затем, сославшись на дела, уехала домой делать аборт. Лежа на своей любимой верхней полке и прикрыв глаза, она прислушивалась к себе (хотя, какие признаки жизни может подать булавочная головка!) и вздыхала. Иногда из глубины терпеливой сдержанности всплывал шальной пузырь решимости: «А может, плюнуть на все и родить?», но почти тут же лопался.

Ночью, просыпаясь на чужой станции от неловкого толчка локомотива, она долго не могла уснуть, ворочалась и смахивала тихие слезы:

«Бедный, бедный Масик, злая мамочка едет тебя убивать… – шептала она ему по внутренней связи и тут же добавляла: – Но когда-нибудь ты обязательно, обязательно родишься!»

Приехав домой, она не стала торопить события и зажила в свое удовольствие. С каким-то злорадным наслаждением дразнила она невидимого антрепренера, прибравшего к рукам ее талант и право распоряжаться личной жизнью. Возможно, будь она кроме беременности обременена делами, ее Масик, ставший у них на пути, не прожил бы на мамочкиной родине и неделю. Но деловой застой последнего лета империи конвертировал дела в свободное время, а она в свою очередь обратила его в забытые радости общения. Обильно наведываясь к заматеревшим подругам, она с высот «Доктора Живаго» опускалась до неромантичных мелочей, хитроумно выпытывая и с тайным удовольствием переживая подробности чужой беременности. Подруга Нинка, приглядевшись к ней, заметила:

«Что-то ты Алка, вся цветешь! Москвича, что ли, завела там себе?»

«Завела, завела!» – с радостным смехом подтвердила Алла Сергеевна.

Узнав о ее приезде, с визитом к ней примчался Колюня. Она приняла его, провела на кухню, вернула «Доктора Живаго» и с инфарктной прямотой объявила, что не сможет с ним больше встречаться, потому что у нее теперь другой мужчина. Новости более жестокой и сногсшибательной трудно было себе вообразить, и оглушенный Колюня негромко и неловко удалился, так и не успев воззвать к тещиному сочувствию. Все вышло на удивление честно и буднично. Потом, позже, отмахиваясь от тени укоризны, она нехотя упрекнет себя в неблагодарности, бессердечии, отсутствии прощальной чуткости, одновременно оправдываясь тем, что само присутствие Колюни рядом с плодом Сашкиной любви требовало немедленно отвергнуть его претензии на ее душу и тело.