Контроль - Виктор Суворов

А Насте хорошо. Она тоже в самоубийственном ритме. Ей тоже весело. У тех в вагонах выхода нет. Двери – в замках, окна – в решетках. А у нее есть возможность прыгать. Только из ритма выходить не хочется: ухх! ухх! Вправо. Влево. Вправо. Влево.

В любой момент наступит резонанс, совпадение амплитуд, и полетим все вверх колесами. Полетим в смерть.

Последняя мысль в голове Жар-птицы: бросить ли «Контроль-блок» в топку? Если бросить, оплавятся контакты, и получится слиток золота и стали. Никому им не воспользоваться, и пусть сами выкручиваются, как знают. И пусть сами делят власть, как умеют.

И еще одна мысль: а почему же я не прыгаю, если возможность есть?

Упрекнула себя: слишком, Жар-птица, смертью увлекаешься. «Контроль-блок» можно спасти. Можно товарищу Сталину доставить и заработать еще один орден Ленина… или пулю в затылок.

Трудно ей из самоубийственного ритма возвращаться, это так же трудно, как уходить от хороших друзей навсегда.

Сбросить бы скорость паровозную.

Дернула Настя за один рычаг, за другой – нет толку. По ступенькам – вниз.

И уже локомотив раскачивается в общем ритме. Не с такой амплитудой, как вагоны, но скоро и он будет качаться, как они.

Мешок за плечи, руками за голову – и вниз под откос.

И острые камни, и «Люгер» на боку, и «Контроль-блок» за спиной, и ветки злых деревьев, и свист ветра – все обрушилось на нее сразу. Парашютистка-десантница, самбистка, знает она, что скрутиться надо мячиком, сгруппироваться. Борцы про это положение говорят: чтобы ничего не торчало.

Так Жар-птица и поступила. Летит в темноту, комочком сжавшись. И сразу рот кровью горячей переполнило. И катится Настя под откос, и видит черный страшный поезд над собою. Гремит поезд сталью и людскими воплями.

И не понять, летит одна под откос, кувыркаясь, или вместе с нею летит локомотив с вагонами, с орущими людьми…

Не понять.

Глава 17

Нет страшнее боли, чем боль возвращения к жизни…

Лежит Настя лицом вниз. Вся до последней клеточки соткана из боли, вся переполнена радостным Ожиданием освобождающей смерти. Вот сейчас смерть подойдет, едва коснувшись, поцелует, улыбнется ей Настя тихой улыбкой. И заберет ее смерть с собой.

Это сладостное ожидание ей знакомо: парашют хлопнул над головой и тут – земля. И ждешь…

Но не пришла тогда смерть. Нет ее и на этот раз. Вместо смерти возвращается жизнь. И это самое страшное.

Так бывает в жизни народа: тысячу лет карабкается вверх, вверх, вверх. И надоело карабкаться, ломать ногти и задыхаться. Устал. Остановился народ. А на высоте удержаться можно – карабкаясь. Остановился народ и заскользил. Заскользил и сорвался. И так хорошо вниз лететь, никакого напряжения, ничего делать не надо, летишь, воздух свежий, думать не надо, ни о чем заботиться не надо. И всем видно: народ в движении. С ускорением. Аж в ушах свистит.

Потом удар.

Для некоторых народов удар бывает смертельным.

И исчезают народы. Но некоторые не погибают, не исчезают. И чудовищная боль, боль хуже смерти переполняет тело и душу народа. И сознает: переломаны руки и ноги, возможно, хребет и шея, все в крови, все болью пропитано. И боли мучительны. И колышутся голоса: как хорошо было падать! И есть возможность падение продолжить: вокруг пропасти, и там за карнизом – пустоты бездонные, только скользнуть… Боли невыносимы. Карабкаться снова? Тысячу лет? И хочется в пропасть…

Страшно возвращалась жизнь в ее тело. Лучше бы не возвращалась. Гудит голова колокольным набатом, чугунные молоты дробят позвоночник. Она шевельнула рукой и вскрикнула. Она прокляла жизнь, в которую злая судьба возвращает ее. И решила никогда не жалеть жизни. Ни своей, ни чужой. И встретить смерть кроткой улыбкой, когда бы ни выпала ей смерть, сейчас или потом, какой бы ни выпала ей смерть: в собачьих зубах или в опилках расстрельного подвала.

Лучше бы скорее. Лучше бы прямо сейчас.

Но смерть гуляет близко, Настю не замечая. Где-то рядом летел вверх колесами поезд. Вот там сейчас пирует смерть. Где-то рядом рыщут чекисты с собаками, добивая тех, кто выбрался из-под разбитых вагонов. Но ищут они Настю. Даже не ее, а «Контроль-блок». Им не дано знать, зачем. Им приказали. Им приказал Бочаров. Для Бочарова получить «Контроль-блок» – вопрос жизни и смерти. И для Ежова. И для Фриновского. И для Бермана. Так что не над одной Настей смерть крылья распустила. И для товарища Сталина вырвать «Контроль-блок» из лап НКВД – вопрос жизни и смерти. Отключить Сталина от связи – это отключить от власти. Отключат связь и будут передавать приказы от сталинского имени…

Непонятно, почему смерть не идет. Разве трудно Бочарову догадаться, что Настя могла выпрыгнуть раньше и сейчас лежит где-то рядом с насыпью. Разве трудно найти и убить?

Тихо совсем Настя позвала смерть. Ответила смерть лаем своры чекистских псов. Ответила прямо с насыпи.

Но не подошла.

Свиреп и страшен старший майор государственной безопасности Бочаров. Если бы на шее у него шерсть была, так стояла бы та шерсть сейчас дыбом. И взгляд его не прям, а вроде чуть скошен, вроде он себе все за спину смотрит, вроде без лая и без рева вцепится сейчас зубами в глотку кому-то невидимому за своей спиной. Та самая в нем неподвижность, которая у собак бывает в самый последний момент перед яростным броском, когда стоит пес и непонятно, куда смотрит, и непонятно, над чем песья голова размышляет.

Не знает она, сколько времени лежала не шевелясь. Может, минуту. Может, час. Может, день. Мозг ее работает ясно и четко. Как всегда. Но времени не замечает. Время просто не существует. Точнее, Настя существует вне времени. Нельзя сказать, что она живет. Не живет, а блуждает между болью и вечностью.

Вновь она прокляла жизнь и поклялась себе не жалеть жизни, когда ее будут убивать. Ей никогда не приходило в голову, что можно тихо, спокойно умереть. Она знала, что ее зарубят топором. Знала, что поднимут на нож. Знала, что ей однажды в затылок стрельнут. Другие возможности она представить не могла. Это была та самая граница, дальше которой ее воображение не шло. И тут она чувствовала себя младшей сестрой Сталина. Он тоже не мог умереть сам. Ночами Настя отчетливо видела морду террориста, который стреляет в товарища Сталина, руку ближайшего друга, который в стакан с водой порошок сыплет…

Ясно ей, почему смерть к ней не подходит: от каменной насыпи ее отбросило к лесному озеру, и тело лежит не на острых сухих камнях, а в мягкой холодной влаге. Протянула руку, опустила ладонь в чистую воду. Зачерпнула воды. Плеснула в лицо. Еще. Подтянулась к воде. Опустила лицо в воду.

Подняла голову. Попила воды. Где же «Контроль-блок»? Вот он. За спиной. В мешке. Не поломался? Разве такая штука ломается? Такую железяку хоть с самолета бросай. А может, он ей жизнь спас, как броневой плитой спину прикрыв.

Попыталась встать Настя. Не вышло. Поползла. Сползла в воду. Обожгла октябрьская вода, как крапива. Но тренирована Настя. Легче в воде. Ледяной компресс. Поплыла. Нырнула, чтоб и голове легче. Вынырнула.

Мелкое озеро. По грудь, по шею. Иногда ил под ногами, иногда коряги. Камыш по берегам. По насыпи цепь идет. Прочесывают. Опять с собаками.

Большой черный пес остановился там, где она совсем недавно была. Принюхался. Пошел было вперед. Остановился. Огляделся. Вернулся. Еще принюхался. Сумерки. Не знает Настя: сумерки потому, что темнеет, или потому, что рассветает. Побежал пес дальше.

Сторонятся подчиненные Бочарова. На глаза стараются не попасть. Потому как расстреляет. Расстреляет потому, что ему сейчас кого-то расстрелять надо.

А кому-то на доклад к нему идти.

Идут.

Самая простая наука – тактика. Нужно представить себя на месте противника и попытаться понять, каких действий он ждет от вас. И поступить прямо наоборот. Сделать то, чего он не ждет. Вот и вся тактика. Плохо Насте совсем. Нужно от боли отвлечься. Нужно о чем-то думать. Думает Настя о Бочарове. Представила себя на его месте.

Доложили Бочарову: машинист паровоза ранен, но жив. Сообщил: залезла в паровоз девка в штанах с пистолетом, с мешком заграничным. В топке паровозной папки жгла. Сколько папок? Десять-пятнадцать. И стреляла, падла, в кого ни попадя. Взбесилась. Глаза, что у ведьмы.

Одно Насте спасение: к Сталину идти.

Но на дорогах сейчас Бочаров засады выставит и кордоны. И во всех деревнях. На всех станциях и пристанях. Оповестит Бочаров все почтовые отделения, телеграфные и телефонные станции. Нет у Насти возможности со Сталиным связаться. Радиостанции нет, а телефон, телеграф и вообще все системы известно в чьих руках.

Еще доложили Бочарову: поезд, проломив ворота, прошел девять километров и сошел с рельсов. Причина катастрофы непонятна. Железнодорожное полотно в районе катастрофы повреждено, но не это причина катастрофы: не оттого крушение поезда, что путь поврежден, а путь поврежден оттого, что поезд переворачивался и под откос летел. Поврежденный путь – не причина катастрофы, а следствие. Причину катастрофы пока выяснить не удалось. Из-под обломков извлечено сто тридцать два обезображенных трупа. Нет ли женского трупа? Нет, женского нет. Но работы продолжаются. Под обломками явно есть еще трупы. Девятнадцать раненых найдены в районе катастрофы и добиты. Есть предположение, что не менее сорока заключенных с легкими ранениями и ушибами сумели уйти в разные стороны. Поиск и преследование организованы.