История гражданского общества России от Рюрика до наших дней - Михаил Кривоносов

Романовы всего за сто лет осуществили слом этого живого государственного организма, превратив сословия в классы, разделенные правом собственности на землю и сопутствующими этому праву привилегиями. Инициированный Рюриковичами процесс огосударствлевания боярских вотчин и уравнивания бояр со служилым поместным дворянством был развернут вспять: помещичьи земли были уравнены с вотчинами, а дворяне и боярско-княжеский слой слились в единый класс землевладельцев, составив чиновьничье-дворянскую основу построенного Романовыми по западному образцу (уже отживающего свое в Европе) абсолютизма.

Таким образом, из общественной жизни были вычеркнуты крестьяне, оказавшиеся неимущими рабами на помещичьих и государственных землях и нарождающийся пролетариат – рабочие многочисленных мануфактур и заводов, ставшие по мановению руки «матушки-государыни» прикрепленными к своему станку навечно. Социальный лифт, несмотря на все потуги петровской Табели о рангах, работал, в основном, внутри высшего слоя, поднимая наиболее способных дворян в эмпиреи политической элиты (хотя попасть туда можно было и за другие, постельные «заслуги», как братья Зубовы, например, или малороссийский волопас Кирилл Разумовский). Даже те небольшие возможности занять низшие ступени чиновничьей лестницы, которые Табель о рангах давала выходцам из народа, на протяжении XVIII века постоянно урезались.

В ответ последовало мощное восстание Емельяна Пугачева (1773–1775) под черными знаменами с восьмиконечными старообрядческим крестами – последний всплеск старой Руси, стремившейся восстановить сословно-представительное самодержавие – «народную монархию» в интерпретации Солоневича. Отсюда и личина Петра III, надетая на себя Пугачевым. Идеологией восставших были старая вера и старая традиция: «Царь Петр III» жаловал своих подданных «молитвою [старообрядческой], головами [выборным самоуправлением] и бородами [русским традиционным образом жизни], вольностью и свободою [отменой крепостного права] и вечно казаками [отмена бюрократизации всех сторон жизни]».

Однако его поход на Москву окончился разгромом восставших и гибелью их вождя. Это следствие не только слабости, неорганизованности и неподготовленности крестьянско-рабочей армии Пугачева (ее основной состав: казаки, уральские рабочие, нацменьшинства и крестьяне), но и отсутствие в ее рядах представителей национальной элиты, без участия которой любое народное движение обречено на поражение. А российская элита к моменту начала восстания уже давно духовно переродилась, может быть, исключая отдельных ее представителей, уже не имевших, к сожалению, ни малейшего веса во внешней и внутренней политике государства.

Как справедливо отмечает сайт «Хронос»,[234] конфликт 70-х годов XVIII века имел характер столкновения цивилизаций: Запад в лице его тонкого слоя, импортированного в Петербург, противостоял «евразийскому союзу» казаков и башкир, православных крестьян и работных людей Урала. В отличие от убийства Петра III это был не верхушечный заговор, а масштабный титанический сдвиг – 100 тысяч человек с оружием в руках взялись отстаивать свое право на самобытное существование, на свою особенную цивилизацию.

Конец восстания был очевиден: победила более высокая военная организация правительственных войск. Но конфликт разрешен так и не был, а затаился… до октября 1917 года, когда после попытки «детей Февраля» навязать стране западную модель организации общества – без монарха, с республикой и парламентской демократией – началась новая «пугачевщина», началось восстание русского народа против чуждой ему элиты.

В результате Пугачевского восстания и многочисленных крестьянских бунтов, предшествовавших ему, правительство стало усиливать государственный контроль за положением крестьян и предпринимать шаги по смягчению крепостного состояния. Был узаконен отпуск крестьян на волю, в том числе после отбывания рекрутской повинности, после ссылки в Сибирь, за выкуп по желанию помещика (с 1775 г., без земли). По губернской реформе 1775 г. государственные крестьяне получили свой суд. Однако даже такие незначительные послабления в положении крепостных крестьян вызывали яростное сопротивление землевладельцев, которое, в конце концов, привело их в декабре 1825 года на Сенатскую площадь в попытке свергнуть в России монархию и установить прямое правление господствующего класса в виде дворянской республики (программы декабристов либо не предусматривали отмены крепостного права и предоставления гражданских прав крестьянам, либо предполагали, при отмене крепостного права, лишение крестьян земли или выделение им такого земельного надела, который был явно недостаточен для поддержания существования крестьянского семейства).

Еще одним социальным институтом, пострадавшем при династии Романовых, оказалась Русская православная церковь, вернее – православное христианство в его русском варианте. Проповедь любви к ближнему, свободы духа и социальной справедливости, как и высокой нравственности противоречила установкам абсолютизма на тотальный контроль над всеми сторонами жизни подданных Российской империи и вызывала определенный дискомфорт у владевших своими крепостными братьями во Христе дворян. Ведь волей господ семьи крепостных крестьян вплоть до 1843 г. могли разделяться для продажи, и дети уходили с молотка (или променивались на породистых псов) отдельно от матерей и отцов, в руки разных хозяев, в разные концы страны.

Слом независимой от государства Церкви, начатый еще Всешутейным собором Петра I, был в основном завершен ко второй половине XVIII века: лишенная патриаршества, экономической независимости, земельных владений и даже права сохранять тайну исповеди, Русская православная церковь, по словам В. Ключевского, переживала «глубокий упадок церковного авторитета».[235] Но «свято место пусто не бывает» – и для элиты российского общества место православной Церкви заняло масонство, а позднее – различные секты, вплоть до самых, как бы сейчас сказали, «тоталитарных» и «экзотических».

Внедрение западной культуры, западной системы образования, западного образа жизни породило своеобразный и специфически-российский слой – русскую интеллигенцию. Появились свои мыслители, ученые, экономисты, которые не только преданно «обслуживали» абсолютизм, но и критиковали его, вступали с ним в спор, и, как и полагается диссидентам, страдали под гнетом тирании. Однако все они, так или иначе, выражали точку зрения господствующего класса помещиков-землевладельцев, и споры их с верховной властью были спорами внутри элиты. По отношению к народу и императорская власть, и диссиденты выступали консолидированным классом крепостников-эксплуататоров.

Одним из таких «диссидентов» был Иван Посошков (1652–1726), закончивший свою жизнь в камере Петропавловский крепости. Однако и он, несмотря на всю его «буржуазную прогрессивность», был, как минимум на словах, сторонник абсолютной монархии. Другой идеолог абсолютизма и ключевая фигура реформирования Русской Православной Церкви в послушную служанку романовской династии – Феофан Прокопович (1680–1736). Собственно, Феофан, рассуждая в своих трудах о «народной воле», которая по «смотрению Божьему» однажды и навсегда выбирает себе правителя, заложил основу для всех последующих вплоть до нашего времени «изводов» о «всенародном избрании Романовых на царство». Еще одним сторонником абсолютизма был известнейший деятель середины XVIII века Василий Татищев. Замечательный историк, ученый и военачальник, он видел опору абсолютной власти в среднем дворянстве и крепостном праве, слегка облагороженном просвещением правящего слоя с помощью книг, а крепостных крестьян – с помощью религии, для чего следовало незамедлительно разрешить открытие независимых типографий и обеспечить поставленных на службу государству священнослужителей материально…

Но именно «богатство» и «разнообразие» философских, экономических и социальных концепций внутри правящей элиты XVIII века привело к тому, что этот период выдается некоторыми исследователями как время зарождения в России институтов гражданского общества.

Действительно, казалось бы, после того, как Петр I «прорубил окно» в «цивилизованную» Европу и в России появились такие научные и культурные институты, как Академия наук, Академия художеств, Университет, средства массовой информации и т. д., и т. п., вплоть до Вольного Экономического общества и многочисленных масонских организаций, гражданское общество в нашей стране должно было бы расцвести пышным цветом.

Однако, на практике, российский социум был расколот на две неравномерных и неравноправных части – народ и элиту, живую связь меж которыми разорвали петровские реформы. Треть населения страны – крепостные – были выброшены из числа сограждан и даже – людей, став, по недоброй памяти латинскому изречению, «говорящим скотом», остальное крестьянство было низведено на уровень бесправного населения, подобного населению завоеванных англосаксами Америки, Индии, Австралии. И это сравнение имеет реальное обоснование: правящая элита России в XVIII–XIX веках состояла из иностранцев, прежде всего, немцев, и из вестернизированых русских, которые начинали говорить по-французски раньше, чем на родном языке. Как написал Денис Давыдов в «Бригадире»: «Тело мое родилося в России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской». Средостение между народными массами и руководящим слоем страны сохранялось вплоть до начала ХХ века, когда этот гордиев узел русской истории был разрублен революционным мечом.