Трое из Кайнар-булака - Азад Мавлянович Авликулов

лопаты и кетмени, ведра и мастерки, смыли грязь с себя и заняли места на суфе, где был расстелен большой праздничный дастархан. По случаю такого события хозяин дома заколол овцу. На дастархане разложили свежеиспеченные лепешки из пшеничной муки, затем в касах подали жирную, пахнущую ароматом различных трав и специй шурпу. В каждой касе было по большому куску мяса. После шурпы принесли баранину, испеченную в тандыре. Затем по кругу пошла пиала с кок-чаем. В беседе, что текла неторопливо, принимал участие и Истокин, которого в кишлаке все хорошо знали. Любой человек, а дехканин в особенности, живет надеждой. Поэтому и речь за дастарханом шла о видах на предстоящий урожай, о дождях, без которых невозможен хлеб на богаре, о весенних селях, об учебе в ликбезе и о многом другом, что волновало сердца бандыханцев.

К пяти часам гости стали расходиться и за дастарханом остались тога, Истокин и Пулат. Сиддык все время сидел рядом с дедом, он и теперь остался здесь.

— Хорошо сделал, Пулатджан, что накрыл трактор, — сказал Истокин, — но еще было бы лучше, если бы он стоял под навесом. Железо, сам понимаешь, пойдут дожди, начнет ржаветь.

— Все сделаю, Мишавой, — успокоил Пулат.

Истокин одобрительно кивнул и добавил:

— А я ведь, брат, по очень важному делу к тебе приехал.

— Случилось что? — с тревогой спросил Пулат.

— Вообще-то ничего особенного, — ответил Истокин, — но…

— Говори, Мишаджан.

— Ты, Пулатджан, тракторист, значит, человек государственный, — сказал Истокин. — Это так же верно, как и то, что я здесь. Трактор, сам знаешь, машина, которая не устает, может работать круглый год, верно?

— Ага.

— Правда, его останавливают зимой на месяц-полтора, но это для того, чтобы подлечить, как говорится.

— Об этом нам на курсах рассказывали, — согласился Пулат.

— В Бандыхане твой трактор проработал месяца два и теперь вынужден бездельничать до самой весны, то есть не давать пользы государству.

— Разве мало пользы принес он дехканам, Мишаджан? — спросил тога.

— Он должен приносить больше, тога, — сказал Истокин.

— А что я могу сделать, если не все бандыханцы дали согласие? — произнес Пулат.

— В том и загвоздка, брат. Здесь не все решились, а в других кишлаках его требуют дехкане, каждый день обивают пороги окружкома.

— Тогда заберите его, — предложил Пулат.

— Забрать недолго, только кто им будет управлять? Нам трактор нужен вместе с тобой, Пулатджан. Вот я и приехал поговорить с тобой. Может, переедешь с семьей в Шерабад, мы тебе дадим дом и двор. Будешь постоянно жить там, а работать в кишлаках, а?

— У него здесь хозяйство, Мишаджан, — сказал тога, и Истокин понял, что этого человека волнует предстоящее одиночество, — надел земли. Кому он все это оставит?

— Да хотя бы вам, тога, — сказал Истокин.

— Я без тога и хола никуда отсюда не уеду, Мишавой, — произнес Пулат. — И потом… до лета, по крайней мере, пока не уберу урожай и… пока жена не разрешится…

— Ясно, Пулатджан, — сказал Истокин и встал из-за дастархана. — Думаю, что наше начальство пойдет тебе навстречу. Подождет до лета и дом выделит такой, чтобы обе семьи могли уместиться. А теперь… Хайр!

В 1929 году, когда семья Пулата, в том числе и тога с женой, перебрались в Шерабад, в Бандыхане выдался хороший урожай, особенно на землях, вспаханных трактором. Такого, по словам стариков, здесь еще отродясь не было. У дехкан, решивших обождать с трактором, и у зажиточных урожай тоже был неплохим, но все же почти на треть меньше. И эти результаты не требовали особой агитации за трактор, почти все бедняки кишлака поспешили заключить договора с агроучастком.

Дом Пулату предоставили большой. Он стоял на окраине города, рядом протекал арык, а за ним простиралась степь, поросшая янтаком и тамариском — верным признаком того, что почвы эти сильно засолены. Говорили, что дом принадлежал какому-то чиновнику бека, сбежавшему с семьей. После революции в нем, оказывается, жили работники различных советских и военных учреждений виллойята. Видно было, что они ненадолго задерживались в нем, так как двор и дувалы были запущены, конюшня, хлев и сараи требовали основательного ремонта, а большинство деревьев засохло.

— Ничего, Пулатджан, — сказал тога, заметив, что тот расстроился, — руки, слава аллаху, при нас, мы с тобой не какие-нибудь калеки, так что через год превратим свой дом и двор в рай. Главное, есть вода, брат!

— В умелых руках и снег разгорится, тога, — сказал Истокин, пришедший посмотреть, как устроился Пулат.

— Правильно, Мишаджан, — кивнул тога, — свое дело легче пуха, а чужое, говорят, тяжелее камня. Мы же для себя будем делать-то.

— Верно. Но я должен предупредить вас, тога, что заботы об этом «рае» целиком лягут на ваши плечи. Где самому сделать, где — нанять усто…

— А Пулатджан? — спросил тога.

— У него работы будет столько, что некогда и голову почесать. С будущего года начнем увеличивать посевы хлопчатника, тога. А это внимания и труда требует к себе, ой-ей-ей сколько!

Хлопок выращивался на полях близлежащих кишлаков, об этом Пулат знал. И решил, что это даже лучше, поскольку чаще сможет бывать дома. Но в нем пока крепко сидел дехканин, и потому он спросил:

— А землицы дадут нам, Мишавой?

— Конечно. Как всем…

Через месяц после переезда Мехри родила. Девочку. Роды у нее были тяжелыми, повитухи, которых привела хола, мучились, как говорится, больше, чем роженица. Одна из них высказала мнение, что, пожалуй, аллах призовет к себе и Мехри, и ее дитя. Услышав это, тога бросился к Истокину, рассказал Ксении-опа о случившемся, и та, не мешкая, пошла к врачу. Словом, спасли роженицу и ее дочь, но врач сказал, что третьего ей не советовал бы рожать. Пулат, работавший в кишлаке Ходжа-кия, примчался в тот же день домой. К жене его не допустили старухи, успокоили, что она жива и здорова, поздравляли с дочерью.

— Какое имя дашь дочери? — спросила его Ксения-опа.

— Саодат.

«Благополучие», — перевела мысленно на русский язык Ксения-опа это имя. И одобрила вслух:

— Правильно, Пулатджан. Имя дочери будет всегда напоминать вам о благополучном исходе родов и…

— Я хочу,