Не от мира сего - Иеромонах Дамаскин (Христенсен)

Несколько месяцев спустя Евгений написал одной благочестивой молодой женщине, православной американке Нине Секо, попросил ее познакомиться с Алисон. Он сказал Нине, что собирается посылать Алисон православные книги и иконы, но «личное общение с истинными верующими, «странниками» в мире сем, намного полезнее».

Родителям Евгения было не примириться с новой религиозной стезей сына. В 1963 году он писал Алисон: «На прошлой неделе виделся с родными. Они всё больше беспокоятся обо мне. Последуй я мирскому призванию, они были бы счастливы. Какие надежды возлагались на меня! А сейчас я для них — религиозный «фанатик». Мой молодой русский друг из Мотерея показал им несколько слайдов о русских монастырях и церквях в Северной Америке. Родителям они показались «занятными», но старомодными. Их явно ужаснула (отца особенно) фотография старого монаха, прожившего 40 лет, не выходя из келии. С людьми он почти не разговаривал и, вероятно, достиг высокого духовного состояния, а мои родители увидели лишь «загубленную жизнь». Когда я пытаюсь рассказать им о молитве, о духовности, об истинных сокровищах, которые не здесь, а за пределами мира сего, наталкиваюсь только на полное непонимание, они говорят, что чрезмерная религиозность — болезнь. Боюсь, я прихожу в отчаяние в такие минуты. Ну что ж, где бессильны слова, поможет молитва.

Я злюсь и расстраиваюсь, думая о многих протестантских пастырях, выдающих себя за проповедников «христианства». На самом же деле они ведут людей по пути соблазнов и оставляют их полностью неподготовленными для суровой действительности потусторонней жизни. Я познакомился с пастором моих родителей: он ни разу не заговорил о Боге или о религии, а когда узнал, что я пишу религиозную книгу, поспешил сменить тему разговора».

ЕВГЕНИИ всё еще работал над книгой «Царство человеческое и Царство Божие», а хлеб насущный добывал подсобным трудом. В письме к Нине он рассказывал: «Книга моя уже «вырисовывается», хотя работе конца края не видно. Временами руки опускаются, мне кажется, я пишу чрезмерно философски и абстрактно, боюсь, никому это не интересно, читать не станут».

Евгений убирал посуду в ресторане; а мысль его работала. «Я сравнивал, — открывал он Нине, — «плоды» атеизма с плодами веры в истории, духовности, философии, богословии». Однажды, пребывая в философских раздумьях, ничего не замечая вокруг, он разбил целую стопку посуды. Обернувшись на звон и увидев черепки на полу, разгневанный владелец ресторана упер руки в бока и заорал: «Роуз, вы уволены!»

«Я мигом пришел в себя, — писал Евгений, — надо ж, чего‑то хочу добиться в философии, а сам посуду до кухни донести не могу». Впоследствии он убирал посуду в «более пристойном заведении». Но и здесь потерял место. «Хозяева чувствовали: сердце мое не прилежит их делу, и были правы».

Оставаясь без места, Евгений с головой уходил в работу над книгой, пока не кончались деньги. После ресторанной «карьеры» он нанялся дворником, как некогда его отец Фрэнк. Работа в ресторане была легче, но он предпочитал дворничать: спокойнее, да и свободен весь день.

На Рождество 1963 года Евгений хотел посетить монастырь и семинарию в Джорданвилле, но скопить денег не удалось. Позже он очень жалел об этом — не прошло и десяти лет, как там не осталось ни одного великого носителя православной веры. В 1974 году, вспоминая прежний Джорданвилль, Евгений признавал: «Образование в православной традиции угасает.

Джорданвилльская семинария 50–60–х годов служила образцом в современном мире, хоть и немногие сознавали это. Эта духовная школа с 1917 года собрала величайших православных мыслителей из России и со всего света. По созвездию имен с ней мог тягаться лишь Соловецкий концлагерь. Здесь преподавали такие великие люди, как профессор И. М. Андреев и И. М. Концевич, Николай Толберг, архиеп. Аверкий, архиеп. Виталий до него, архим. Константин, о Михаил Помазанский и другие. Почти никого из них уже нет с нами, и с горечью должно признать, что немногие их ценили. А достойной смены нет».

Знакомство с Россией в Монтерее

В ИЮЛЕ 1963 года Нина Александровна, мать Глеба, переехала в Монтерей, где они вместе с сыном сняли дом. Младшая сестра Глеба, Ия, уже жила в Калифорнии более года, в Окланде, и часто навещала их. Таким образом Евгений приехав познакомился со всеми Подмошенскими. Он играл Ие на гитаре, они ходили по грибы в монтерейский парк и, конечно, часами бродили с Глебом по взморью, гуляли по лесу.

Ия, черноволосая русская красавица, под влиянием брата стала благочестивой православной девушкой. Евгений был двумя годами старше, и она сразу полюбила высокого благородного юношу.

Глеб, в свою очередь, побывал у родителей Евгения и расположил их к себе, а когда те узнали об Ие, стали надеяться на скорый брак между ней и сыном. Однажды в воскресенье они пригласили Подмошенских на обед, и обе семьи замечательно сошлись. Это радовало Евгения, ведь до сих пор мать почти не одобряла его друзей, а на Алисон взирала как на чересчур богемную особу. Ия же пришлась по душе, и Эстер уже грезила свадьбой.

Раз Евгений пригласил Ию прогуляться. Она, молодая, счастливая возможностью побыть с ним, щебетала всю дорогу. Евгений почти всё время молчал. После Глеб спросил сестру о прогулке, и она задумчиво произнесла:

- Он уже умер.

- Что ты хочешь сказать? — опешил брат.

- Он уже не здесь, а где‑то далеко. Я не могу объяснить. Он не от мира сего.

Эта неотмирность увлекла Ию сильнее прежнего.

63–ЛЕТНЯЯ Нина Подмошенская стала для Евгения еще одним связующим звеном с Россией и живым подтверждением его философии. Она застала еще дореволюционную Русь, и сейчас рассказывала то, что видела воочию: как воплощалось нигилистическое общество, как порождало на свет недочеловеков. Евгений интересовался мельчайшими подробностями, расспрашивал о законодательной и тюремной системах Советов. Ей было что поведать. У Нины арестовали не только мужа, но и отца, и 20–летнего брата. За неделю пребывания в страшных условиях Вологодской тюрьмы отец потерял все волосы, а брат — все зубы. Безжалостные чекисты — обыкновенные бандиты, искушенные в садизме, — застрелили даже собаку, когда пришли «брать» мужа.

Евгений являл собой благородного слушателя, и Нина Александровна с удовольствием, подолгу и обстоятельно рассказывала истории из своей богатейшей событиями жизни. Она говорила образно и выразительно (сказывались предки–интеллигенты Фокины), а он уподоблялся благодатной земле из евангельской притчи. Она говорила сыну: «Он впитывает всё как губка». Не ограничиваясь рассказами об ужасах сатанинского коммунизма, она выразительно поведала ему о славном предреволюционном прошлом России. «Вы не поверите, — говорила она, — везде стояли церкви, иногда три на квартал. Огромные храмы, самые разные по стилю и окраске. Богатые благотворители строили их в память любимых, а приходы возводили храмы в честь какого‑либо чуда. Повсюду золотом сияли купола. По утрам звонили сотни колоколов, сзывая людей на молитву, наполняя город светом и радостью. Стояли раки со святыми мощами, пред иконами горели неугасимые лампады. Люди часто заходили поклониться святыням и помолиться прямо среди бела дня — церкви не закрывались».

Вышедши из культурной, «интеллигентной» семьи, в молодости Нина не ценила глубокой религиозности былой России. Только когда сын пришел к Православию, она поняла, какое это было великое достояние. Прежде ее учили видеть в русском Православии «религию горничных и лакеев», не более. Теперь она вспоминала, как их домашний повар, поставив готовиться еду, каждое утро шел в церковь, а когда возвращался и накрывал на стол, от него исходила удивительная умиротворенность и покой, что передавалось всему дому. «Простой мирянин, а казалось, среди нас настоящий святой. И таких было великое множество. Велика была Святая Русь! А здесь, в Америке, всё держится на деньгах», — заключала она и похлопывала себя по мнимому карману на бедре.

Евгений в основном соглашался с таким взглядом на американскую жизнь. Культура России была близка его душе, в 1963 году он писал: «Чувствую себя скорее русским, чем американцем». Но есть несколько черт характера, с коими истинный американец не расстанется никогда: это независимость и честность в работе. И что бы Евгений ни думал о себе в то время, он сохранит эти лучшие качества своего народа.

Евгений любил Россию, но считал, что принять Православие не значит «обрусеть». Он писал другим верующим американцам: «Мне очень интересна ваша англоязычная православная церковь. Хочется побольше узнать о вашем священнике. Самому мне вполне по нраву церковно–славянский язык. Но не думаю, что и другие американцы, тянущиеся к вере, захотят пойти так же далеко. Поистине, одной из главных трудностей, с коей я столкнулся в миссионерской работе, остается языковой и культурный барьер. Люди неизменно очаровываются церковно–славянскими службами, но дальше дело не идет. А как в вашей церкви?»