Синий дым - Юрий Софиев

Роман был написан в манере Аничкова, о которой я говорил выше. Тут фигурировали и длинные черные метенги, и черные высокие чулки, натянутые до бедер, множество талантов и, конечно, мистики, смешанной с сексуализмом, и, если мне память не изменяет, был сунут и Христос.

Тайно Евгений Аничков писал и поэму. И читал нам ее. Мы с Алексеем слушали с открытыми ртами, а Илья делал серьезные критические замечания своему учителю, и учитель с уважением и вниманием выслушивал своего ученика. Я, к сожалению, не помню всего сюжета, но запомнил какую-то прелестную даму «Ренессанса», которая водила по улицам города на цепочке чудесного маленького беленького завитого ягненка. Мы были очень молоды, откровенно говоря, очень неопытны, и потому наши суждения о творчестве Евгения Аничкова могли быть весьма сомнительными. К сожалению, у меня под рукой нет материала, чтобы сейчас проверить наши суждения. Может быть, и роман «Язычница» был не так плох, как нам казалось.

В это же время Евгений Васильевич начал, по его же выражению, «лермонтовать». Какое-то парижское издательство заказано ему переиздать Лермонтова с большой вступительной статьей и с комментариями. Аничков обложился старыми изданиями, распотрошил их и стал подклеивать, ставить по местам и писать научную работу. Делал это он всегда по-серьезному и по-настоящему. Уже будучи в Париже, мне довелось услышать отзыв о ней такого злого умницы, как Вячеслав Ходасевич. «Вот, — восклицал он, — говорят, дурень-автор, а ведь написано и сделано отлично. Умно, оригинально и профессионально. Нет! Автор молодец, сделано хорошо!»

Я был очень польщен за моего учителя. Ведь отзыв-то был дан Ходасевичем!

Здесь, на Топчидере и был задуман и создан литературный кружок «Одиннадцать». Выдумали его, конечно, Аничков с Ильей, а мы это дело поддержали. В основу кружка была положена хорошая человеческая дружба молодых людей, любивших искусство, взаимное уважение и взаимное признание известных достижений, в какой-то мере вера друг в друга. Аничков видимо, надеялся, что из этих дружеских отношений сложится и идейная близость в искусстве.

В состав «Одиннадцати» входили три молодых художника и скульптор, работающие декораторами в «Народном Позорище» — Государственной Опере — под руководством известного русского художника, члена «Мира искусства».

Самый молодой и, пожалуй, самый талантливый, Владимир Жедринский, он очень скоро выдвинулся: ему поручили постановку какой-то оперы, кажется, «Князя Игоря», и он ее блестяще выполнил. Он стал заметен среди художников-постановщиков и самостоятельно поставил целый ряд балетов. Кроме того, Жедринский был талантливым карикатуристом, и его привлекла к себе на постоянную работу большая газета «Политика». Он совмещал эти две должности — театрального постановщика и карикатуриста.

Жедринский прочно вошел в югославскую художественную культуру, но после войны, в период наших разногласий, решил покинуть Югославию, так как не хотел участвовать в антисоветских выступлениях* [* Фамилии трех других художников, насколько я помню: Вербицкий Загороднюк и Исаев, кто из них скульптор — не знаю. Целую страницу, где, по-видимому, описывалась их судьба, в архиве отца я так и не нашел. — прим. Ю. Софиева].

В кружок еще входили четыре поэта: старший из нас — Гавриил Елачич, Алексей Дураков, Илья Голенищев-Кутузов и я.

Аничков считал себя рядовым членом да еще в последнем ряду, хотя мы все знали, что именно он и является организатором и заправилой. Он привлек к кружку каких-то двух артистов, которые никогда на наших заседаниях не появились, и я их никогда не видел.

Мы несколько раз в неделю собирались в декоративном ателье Оперного театра, где на антресолях, в маленькой комнатушке, жили Жедринский и Вербицкий. Собирались довольно поздно, после одиннадцати, а расходились под утро или совсем утром. Мы приходили обычно вчетвером: профессор и три поэта. Все уже были в сборе. Художники расставляли по стенам свои новые вещи, Аничков говорил об эстетике, спорил с Загороднюком, поэты читали стихи, шло беспощадное обсуждение и честная, откровенная критика.

Здесь же обсуждалось так называемое «Арионово действо», с которым мы должны были выступить перед публикой. Выдумали это «действо», конечно же, Аничков и Голенищев-Кутузов, но шло оно довольно медленно и довольно неудачно. Вот в чем оно заключалось: каждый из нас имел свою кличку, она должна была выражать самую нашу сущность, наш подлинный «лик». Илья носил кличку «дежурный поэт» — это означало, что именно Илья стоит на страже российской поэзии и должен присматривать за ней, и тут же сразу возникало некоторое недоразумение. Для Аничкова и Ильи сущность русской поэзии заключалась в символизме, хотя в ту пору символизм был не единственным течением и даже уже тогда уходил в прошлое. Дураков и я восхищались стихами Блока, он влиял на нас и духовно, и идейно. Утверждения символизма, все эти «золотые мечи, направленные в фиолетовые миры», нам были совершенно чужды. Мы обожали стихи Ахматовой, она тоже оказывала на нас известное влияние, хотя общеизвестно, что Ахматова никакого отношения к символизму не имела. Мы писали простые, лирические, в то время определенно несовершенные стихи, самозабвенно любили русскую поэзию и старались ей самоотверженно служить, эпигонами символизма не собирались быть.

Илья через Аничкова рос и развивался у Вячеслава Иванова. Для него символизм звучал в полную меру.

Так в чем же заключалось это «Арионово действо»? Аничков объяснял его так: у Пушкина есть стихи «Арион», в которых рассказывается о кораблекрушении, и его потерпел древний поэт:

Погиб и кормщик и пловец,Лишь я, таинственный певец,На берег выброшен грозою.Я гимны прежние поюИ ризу влажную моюСушу на солнце под скалою.

Хотя всем известно, что эти стихи написаны Пушкиным после разгрома декабристов, мы можем считать, что они относятся в какой-то мере и к нам, выброшенным на берег катастрофическим кораблекрушением. К счастью, мы не сидели под скалой, а жили в студенческом общежитии и вместо риз носили свои белые гимнастерки. Но вот пушкинский эпитет «прежние» вызывал у нас некоторые сомнения, и, что греха таить, у нас хватило достаточно и легкомыслия, и наглости, чтобы заменить его на «новые» и поставить этот эпиграф к «Арионову действу»:

Я гимны новые поюИ ризу влажную моюСушу на солнце под скалою.

Это я собственными глазами прочитал, когда Илья прислал мне в Париж рукопись «Арионова действа», чтобы я ее просмотрел, вставил, что найду нужным, вписал бы свои стихи. У скалы сидели поэты, и они должны были читать свои стихи, выражающие всю сущность исторического момента эпохи. У скалы же стоял огромный Жедринский с огромным бичом, которым он должен был хлопать, пугая, эпатируя буржуа. В стороне, у камня, лежала закутанная в плащ фигура. Кто-то спрашивал: «А кто это лежит и дремлет, закутанный в плащ?» И ему отвечали: «А это отставной бурятский философ-божок», — так называл себя Аничков.