В тени восходящего солнца - Александр Куланов

Согласно официальной версии, будущий «русский советский писатель, автор популярных шпионских романов»[216]Роман Николаевич Ким родился во Владивостоке в 1899 году. В те времена на Дальнем Востоке довольно много корейцев переселялись в пределы Российской империи, крестились и принимали русские имена и фамилии. В энциклопедиях отмечено, что свое детство — с 1907 по 1917 год — Роман Ким провел в японской столице, где учился в некоем колледже. В 1923 году он окончил восточный факультет Государственного Дальневосточного университета (бывшего Восточного института и будущего ДВГУ). Судя по его дальнейшей карьере, специализировался Ким на изучении японского языка. Непонятно, правда, зачем ему надо было учиться в русском университете, если, проведя все детство и юность в Японии, окончив колледж в Токио, он наверняка в достаточной степени освоил японский? Ведь дети учатся быстро... Ответ на этот вопрос прост, если предположить, что молодой кореец из Токио очень хотел вернуться в Россию и планировал строить свою карьеру тут. Если так, то ему нужен был диплом о высшем образовании, чтобы начать новую жизнь как специалисту-востоковеду. Пусть даже пришлось потратить на это четыре года. Но давайте вспомним, какие это были годы. Ким окончил институт в 1923 году, значит, поступил в 1919-м — в самый разгар Гражданской войны. В городе то и дело менялась власть, но ее политический цвет был главным образом разными оттенками белого — Колчак, мятежные, в прошлом пленные, белочехи, японский десант, американский десант, буржуазное правительство Меркулова, наконец, в 1922 году—красные. А до этого — партизанская война в Приморье, большевистское подполье и большевистские мятежи в городе, аресты, проводимые контрразведками Колчака, Семенова, Меркулова, японцами.

По окончании института Ким был рекомендован профессороми Н.В. Кюнером и Е.Г. Спальвиным на должность научного сотрудника кафедры экономики стран Восточной Азии «с поручением вести занятия по японскому языку». Такая рекомендация дорогого стоит, но уже летом того же года перспективный японовед был приглашен в Москву, где стал доцентом Московского института востоковедения. Именно там, в столице, Роман Ким начал активно заниматься научной работой и литературным переводом с японского. В 1923 году выходит его статья «Японский фашизм: (Письмо из Японии)», а в 1924-м — рецензия на книгу Сергея Елисеева «Lapeinture contemporaine au Japon». Следом появляется публикация «О китайском студенчестве» и первые переводы рассказов Акутагава Рюносукэ. Начинается жизнь нормального советского востоковеда, специализирующегося в основном, близких к современности (возможно—по необходимости советской действительности) темах. В 1925 и 1926 годах у Кима последовательно выходят статьи «О современной китайской интеллигенции», «О современной японской литературе», рецензия на книгу профессора Тадзаки «Экономическая мысль и экономический строй древнего Китая», перевод очередного, едва ли не самого знаменитого рассказа Акутагава — «В бамбуковой чаще» («В чаще»), ставшего десятилетия спустя основой для куросавовского шедевра «Расёмон». В 1927 году происходит особенно важное событие: выходит книга знаменитого в те годы советского писателя Бориса Пильняка «Корни японского солнца». Я и сегодня настоятельно рекомендую внимательно прочесть ее каждому уважающему себя японоведу или энтузиасту, изучающему эту страну. «Корни. ..» читаются легко, на одном дыхании, и, хотя автор отнюдь не востоковед, а лишь талантливый литератор, именно из этих «Корней ...» выросла потом милионнотиражная «Ветка сакуры» Всеволода Овчинникова. Кроме того, Пильняк повел себя весьма мудро, обратившись для лучшего понимания Японии к специалистам. Одним из них стал молодой ученый Роман Ким. Им были написаны своеобразные примечания (глоссы) к книге Пильняка. Некоторую самостоятельность своих гпоссов по отношению к «Корням японского солнца» Ким выразил (а Пильняк согласился с этим), дав им отдельное название: «Ноги к змее». Едва ли не самое примечательное в глоссах—предисловие Кима, выражающее прямо противоположную только что приведенному тезису о самостоятельности идею[217] и заканчивающееся примечательной фразой: «На объективность не претендую, ибо корейцу, так же как и ирландцу, трудно быть непогрешимо объективным, когда речь идет о соседних островитянах-покорителях», и дата: «1 декабря 16 года Корейской Диаспоры».

В 1927 году, когда Корея была японской колонией, а сама Япония — потенциальным противником СССР, такой нажим на свое корейское происхождение со стороны автора глоссов был «классово объясним». Но все же что-то очень личное, далекое от присущего обычным примечаниям сухого справочного стиля сквозит в словах молодого ученого, живущего в Москве в 16-м году по летоисчислению корейской диаспоры, то есть 16 лет спустя после подписания в августе 1910 года японо-корейского договора, согласно которому его родина утратила независимость.

В 1928 году сотрудничество Кима с Пильняком продолжилось. Вышла их большая совместная статья «Японская пролетарская литература», само название которой четко указывало на круг интересов Кима как литератора и японоведа. А дальше наступил период довольно долгого молчания, после которого лишь в 1933 году в одном из литературных журналов появляется его памфлет «Три дома напротив, соседних два», посвященный все той же современной японской литературе. В 1934 году в ленинградском военном журнале, или, как тогда говорили, «журнале оборонной литературы», — «Залп» публикуется большой материал нашего героя: «Военно-шовинистическая пропаганда в японской литературе и задачи советских оборонных писателей». Снова все в духе времени и с учетом требований «текущего момента». ..Ив том же 1934-м появляется перевод на русский язык рассказа Куросима Дэндзи «Головной дозор» в литературном журнале «Знамя». Во время японской интервенции на Дальнем Востоке японский писатель служил в экспедиционном корпусе, вошедшем во Владивосток как раз тогда, когда его будущий переводчик учился там в институте. После выхода этого перевода библиография Романа Кима прерывается на много лет.

Словарь определяет эту временную лакуну привычно просто: «На протяжении многих лет [Ким] — сотрудник НКВД (разведки). Арестован, по некоторым сведениям, 2 апреля 1937 года. 9 июля 1940 осужден Военной коллегией Верховного суда (ВК ВС) СССР по статье 58—1а (в Уголовном кодексе РСФСР 1926 года с учетом обновлений — измена родине, наказание расстрел с конфискацией имущества или 10 лет лишения свобод с конфискацией имущества. —А.К.) УК РСФСР на 20 лет лишения свободы. Работал в переводческо-спецпропагандистской “шарашке” в Куйбышеве. Определением ВК ВС СССР от 10 сентября 1945 года осужден Особым совещанием при НКВД СССР “за злоупотребление служебным положением” на 8 лет 9 месяцев лишения свободы. Освобожден 29 декабря 1945 года. По этому делу реабилитирован в феврале 1959 года».

В этой короткой справке есть странности. Например, Ким был осужден по ст. 58—1а, не предусматривающей наказание в виде лишения свободы на 20 лет, но получил почему-то именно «двадцатку». Он был арестован как сотрудник НКВД, то есть военнослужащий, человек, если и не носящий форму каждый день, то, во всяком случае, сфотографированный в ней на служебное удостоверение. Но втаком случае он не мог быть осужден по ст. 58—1а, которая относилась лишь к гражданским лицам. Для военных был предусмотрен пункт 16, мера наказания в котором существовала одна—расстрел. Спишем это на неразбериху, царившую в те годы в «правовой» системе Советского государства, увлеченно карающего «врагов народа», не обращая внимания на юридические тонкости.

Приговор Р.Н. Киму был вынесен Военной коллегией Верховного суда СССР — высшим судебным органом, рассматривавшего «дела исключительной важности в отношении высшего начальствующего состава армии и флота, от командира корпуса и рыше, а также обвиняемых в измене Родине и контрреволюционной деятельности»[218]. Абсолютное большинство японоведов (а в 1937—1938 годах они были уничтожены почти все) получили свои расстрельные приговоры или тюремные срок из рук ОСО — особых совещаний, действовавших в Москве при следственных изоляторах, областных управлениях НКВД. Ким — одно из немногих исключений, объяснимых, если иметь в виду, что он был высокопоставленным сотрудником НКВД или, как Н.П. Мацокин, знал что-то слишком важное для простого японоведа.

Любопытен и срок ведения следствия: со 2 апреля 1937 по 9 июля 1940 года, то есть два года, три месяца и семь дней. Мне довелось изучить немало следственных дел наших японоведов— мало с кем тянули дольше двух месяцев. Были случаи, когда дело продолжалось более года, но чтобы два с лишним... Это, мягко говоря, странно.

Срок Роман Ким отбывал, скорее всего, во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке и в Лефортово (такое уже встречалось нам в случае с Н.П.Мацокиным, тоже сидевшим на Лубянке, но все-таки расстрелянным по приговору ВК ВС СССР), а затем действительно в «шарашке» в Куйбышеве. Именно в этом городе, нынешней Самаре, с октября 1941 по август 1943 года располагалось эвакуированное из Москвы посольство Японии в СССР. Если служба Кима в НКВД была как-то связана, например, с наблюдением за посольством, то его перемещение в Куйбышев вполне мотивированно, а нам оно слегка приоткрывает завесу тайны над сферой его интересов в НКВД. Точно так же, как и внезапный пересмотр его дела и освобождение в гонце 1945 года, — колонны пленных солдат и офицеров разгромленной Квантунской армии заняли места дислокаций в лагерях от Красногорска до Владивостока, и ведомству понадобились квалифицированные переводчики. Брать их особо было негде. Тех, что были, еще до войны пустили «в распыл», молодое поколение ограничивалось единицами способных японистов, и, чтобы закрыть дыры, органы брали на службу эмигрантскую молодежь из Харбина и других городов Китая, с радостью согласившуюся помочь родине. Восемью годами раньше все они могли рассчитывать только на расстрел.