У подножия Мтацминды - Рюрик Ивнев

Смагин почувствовал все это в тот момент, когда, нажав на большую выпуклую кнопку чересчур белого, как бы рисующегося своей белизной звонка, услышал тихий, будто приглушенный звон.

В четырехугольнике бесшумно распахнувшейся двери появилась, словно тень на киноэкране, тихая и степенная горничная. Смагину показалось, что она не произнесла, а лишь подумала, слегка пошевелив губами:

— Вам кого?

Константин Васильевич Костомаров здесь живет?

— Пожалуйте.

Большое холодное зеркало как бы нехотя отразило фигуру Смагина. Его очень беспокоило, примет ли Костомаров участие в его подзащитном. Было известно, что не во всех случаях Костомаров брался за хлопоты, и то что не всегда его хлопоты увенчивались успехом. Холодная, мертвенная тишина гостиной, картины, висевшие на стенах в строгих темных рамах, чехлы на мебели как бы подчеркивали замкнутость и негостеприимство этого дома.

Дверь в соседнюю комнату открылась, вышел плотный человек среднего роста, лет пятидесяти. Сделав рукой слегка театральный жест, Костомаров попросил посетителя пройти в кабинет.

У докторов и адвокатов от частого общения с людьми вырабатывается особая манера поведения.

Костомаров усадил Смагина в кресло, сбоку от письменного стола, и сам удобно уселся. Его мягкие жесты и легкий, еле слышный звон пружинного кресла как бы говорили: «Ну, так–с, излагайте ваше дело. Вы, может быть, очень приятный человек, но все же слишком долго меня не задерживайте».

Смагин начал говорить, не переставая наблюдать за Костомаровым, глядел на синие стекла его очков, на то, как тот медленно и задумчиво переворачивал разрезной нож слоновой кости, на его иссиня–черную бороду, уже начинавшую серебриться, от которой на все лицо адвоката, на всю его фигуру ложилась странная ночная тень. Не верилось, что Костомаров — настоящий, обыкновенный человек. Как будто в нем сидел другой, может, совсем не хуже, но все ж не он, а другой. И это ощущение совсем не походило на то, которое бывает, когда вы не верите человеку, убежденные, что он притворяется и носит на своем лице маску. Здесь не было и намека на притворство и обман.

Костомаров был известен как безукоризненно честный, порядочный и добрый человек, но, несмотря на это, Смагин не мог чувствовать себя с ним легко и непринужденно.

Смагин кончил говорить. Костомаров посмотрел на него сквозь синеватые очки и медленно произнес:

— Я попробую выяснить это дело. Завтра я буду на вечере у Гегечкори, и там… Послезавтра утром вы мне позвоните по телефону.

Он снова взял в руку разрезной нож слоновой кости; но на этот раз, играя, нечаянно уронил его на ковер. Когда он наклонился, чтобы его поднять, Смагину бросилась в глаза его короткая красная шея, казавшаяся еще более красной от белоснежного воротничка. «Он умрет когда–нибудь от апоплексического удара», — пронеслось в мозгу Смагина. Ему стало почему–то неловко от этой мысли, и он, переведя взгляд от налившейся кровью шеи Костомарова, вдруг увидел на письменном столе громадную коробку шоколадных конфет.

Не было ничего особенного в том, что на столе стояла коробка с конфетами, но Смагин с некоторым удивлением задержал на ней взгляд. Костомаров, поймав этот взгляд, слегка сконфузился. Он медленно и как бы задумчиво закрыл крышку коробки, показавшейся Смагину похожей на миниатюрную крышку пианино. Крышка захлопнулась с большим, шумом, чем полагается захлопываться обыкновенной картонной коробке. Или, быть может, так показалось Смагину. Шум закрытой коробки, очевидно, не понравился хозяину, потому что он сделал резкое движение (отчего снова раздался звон пружинного кресла) и спросил, видимо, только для того, чтобы что–нибудь сказать:

— У вас есть телефон?

— Нет, у меня нет телефона, — ответил Смагин, поднимаясь с кресла.

— Прекрасно… Так, значит, послезавтра вы мне позвоните.

Он тоже поднялся. Смагин услышал, как у Костомарова хрустнули кости. Он не любил этого звука, слегка поморщился и простился с адвокатом. Хозяин нажал кнопку звонка, и опять, точно тень на экране, в четырехугольнике раскрытой двери появилась тихая и степенная горничная.

Глава XIV

Улица вымощена большими булыжниками, между которыми пробивается упрямая, трогательная в своем упорном желании жить, зеленая трава.

Мне запомнились фаэтоны, берущие подъем, фырканье лошадей, похожие на огненных мотыльков искры, высекаемые лошадиными копытами, шелковые лошадиные уши.

Если вы стоите на балконе второго или третьего этажа и смотрите на поднимающиеся в гору фигуры людей, вы не можете не улыбнуться, до того они кажутся вам смешными. А люди улыбаются вам снизу, утешая себя тем, что и вы, подымаясь в гору, не раз казались не менее неуклюжим.

Спускающиеся с горы тоже по–своему забавны. Но интереснее всего была яркая зеленая трава, как бы вылезающая из самых камней, которая здесь, на этой улице, давала тон всему окружающему.

Я помню, как один раз эта трава стала до того похожей на добродушную золотистую шерсть, что нельзя было удержаться, чтобы ее не погладить.

Несколько суровое название этой прекрасной улицы (она именовалась Судебной) нисколько не ослабляло ее очарования.

На этой улице жил Гоги Обиташвили, когда был еще на свободе.

В тот самый момент, когда Смагин встретился с Чижовым и Верой Николаевной Мгембровой, у дома номер 36 описанной нами улицы приостановился человек небольшого роста с ничем не примечательной наружностью и, убедившись в правильности данного ему адреса, быстро вошел в ворота, повернул направо, никого не расспрашивая, поднялся по трем расшатанным деревянным ступенькам на балкон первого этажа и осторожно постучал во второе от двери окно.

В окне мелькнула тень, затем дверь открылась. На пороге появилась пожилая женщина, маленькая, хрупкая, но с такими замечательными глазами, что человек, видевший ее впервые, не мог не поддаться той необоримой силе добра, которую излучали они.

В большой, скромно обставленной и разделенной на две части громадным старинным шкафом комнате была особенная, фундаментальная чистота.

— Позвольте познакомиться, — сказал вошедший, запнулся и, слегка покраснев, спросил: — Может быть, я ошибся?

Хозяйка дома добродушно засмеялась:

— Если вы пришли к Варваре Вахтанговне Обиташвили, то вы не ошиблись адресом.

— Ну и хорошо, — с облегчением вздохнул гость. — Мое имя Сандро. Меня к вам прислали друзья вашего сына Гоги.

— Я так и думала, — радостно улыбнулась Варвара Вахтанговна. — Садитесь вот сюда, на этот стул, здесь всегда сидел Гоги.

Сандро поблагодарил.

Успокоившись, что благополучно дошел до места назначения, не обратив на себя постороннего внимания (за квартирой Обиташвили меньшевистская охранка установила слежку), он еще раз взглянул на Варвару Вахтанговну.

Она молча ждала его сообщения, готовая ко всему. По ее спокойному и строгому виду никто бы не догадался, что она несколько ночей подряд не смыкала глаз.

— Вам письмо, — сказал наконец Сандро, вынимая из–под подкладки кепки маленький клочок бумаги.

Варвара Вахтанговна надела очки и прочла: «Дорогая мамочка. Передаст тебе это письмо тов. Сандро. С ним можешь говорить откровенно. Не беспокойся обо мне. Здесь, конечно, не сладко, но я жив, здоров, это главное, об этом я тебе и спешу сообщить. Больше писать не могу. Обнимаю тебя. Твой Гоги».

Варвара Вахтанговна спрятала бумажку и, подойдя к Сандро, пожала его руку:

— Спасибо вам… Теперь скажите, как насчет пере дач? Гоги об этом ничего не пишет.

— Вам нечего беспокоиться. В этом отношении все в порядке. Через несколько дней я к вам зайду снова А теперь…

Варвара Вахтанговна засуетилась у керосинки. Сандро, улыбаясь, поднялся.

— Я не хочу ничего.

— Нет, нет, я вас так не отпущу.

Керосинка у нее была особенная, чуть–чуть хроменькая, сине–бирюзового цвета, от нее исходила живая теплота.

Сандро опустился на тахту и пил горячий крепкий чай, приготовленный Варварой Вахтанговной.

А Варвара Вахтанговна ушла за перегородку, где стояла пустовавшая кровать Гоги, и украдкой еще раз принялась читать его смятую записку.

Глава XV

Смагин отправился к Варваре Вахтанговне на другой день после посещения Костомарова. Внешне она была такой же приветливой и гостеприимной, так же улыбалась, так же возилась у своей керосинки. И Смагин порой казалось, что если бы он не знал, чем заняты все ее мысли, то никогда не догадался бы о ее душевное состоянии.

Рассказав ей о своей беседе с Костомаровым, он почувствовал с мучительной досадой, что ее тревога не уменьшилась, а возросла.

От глаз Варвары Вахтанговны не укрылась его досада на самого себя. Прощаясь, она сказала ему с мягкой улыбкой:

— На этого адвоката я не надеюсь. Человек, утопающий в комфорте, никогда не протянет руку утопающему в море. Вы сделали все, что от вас зависело. Спасибо вам большое, дорогой друг. Мы придумаем что–нибудь еще. Не будем падать духом.