Третье Тысячелетие - С Златаров

Оставалось самое важное — подобрать людей. Как бы ни были велики запасы, Сири не решился рисковать, Полагая, что бедствие окажется временным, что солнце и планеты восстановят свои прежние орбиты, он все же не знал, как долго продлится тяжелый период и каковы будут его последствия. И Сири остановился на пятидесяти семьях молодых ученых всех областей науки. Почему же выдающийся ученый и гуманист Сири поступил так жестоко с остальным человечеством? Почему не сообщил о своем зловещем открытии, почему не помог всем людям спастись от страшного бедствия? Сохранившийся документ — подобие предсмертной исповеди Сири — дает ответ на эти вопросы. Ученый понимал, что если объявить о грозящей опасности, то в убежищах укроются исключительно люди высшей касты — самые богатые и знатные. Сири не скрывал своего отвращения к ним. Кроме того, он сознавал, что в дни бедствия может создаться паника, которая погубит всю затею. Так или иначе, но народы планеты были обречены на гибель. Стоило ли сохранять жизнь трутням? Это не входило в планы ученого. Он мечтал создать на опустошенной планете новое человечество, на основе принципов свободы и справедливости. Перед смертью он заклинал спасшихся в подземном мире хуаров быть верными этим заветам.

В те времена наука и техника Тиса стояли на уровне развития, соответствующем нашему уровню в начале двадцатого века. Более совершенными были, пожалуй, только двигатели внутреннего сгорания и электродвигатели. Но зато не существовало даже зачатков воздухоплавания, не было открыто радио. На наше счастье, хуарам оказалась известна фотография, и мы можем воочию убедиться, что Тис был прекрасной цветущей планетой.

Вычисления Сири оказались довольно точными. Катастрофа началась на двадцать шестом году после открытия астронома.

На следующий же день по прибытии в подземное убежище я принялся за новую работу в центре изучения языка. Там уже занимались трое специалистов-филологов, но без меня им было не обойтись — я лучше всех знал язык племен, живших на льду. Мы надеялись, что через два-три месяца наши компьютеры смогут переводить десять-пятнадцать тысяч слов — более чем достаточно, чтобы объясняться с хуарами.

Задача оказалась не из легких. Дело в том, что их грамматика абсолютно расходилась с земной. Язык они изучали чисто практически. И только в рамках логики рассматривались некоторые аспекты синтаксиса. У хуаров не было ни энциклопедий, ни словарей. Книги выходили ничтожными тиражами. Но для начала было достаточно и библиотек подземелья. Там, где слов для объяснений не хватало, на помощь приходили фотоснимки или рисунки.

Вместе со мной работала Ли, тихая, сосредоточенная и молчаливая. Иногда я незаметно разглядывал ее нежное лицо, тонкие руки. В эти монотонные дни только ее соседство вдохновляло меня. Но, как это ни странно, я воспринимал Ли не как настоящего человека, а скорей как голограммные изображения Бессонова. Иногда мне хотелось коснуться ее рук, почувствовать их тепло — похоже ли оно на человеческое? Я не знал, как это сделать — подземные люди никогда не здоровались за руку и не касались щекой щеки, как туземцы.

Ли была нашим постоянным гидом. Она водила нас по лабораториям, мастерским, библиотекам. В этом мире жило больше людей, чем мы предполагали вначале. Их оказалось около пятисот.

Мы основательно познакомились с техникой хуаров. Главным источником энергии были неисчерпаемые запасы газа. Электростанция, несмотря на ужасный шум, издаваемый всеми механизмами, произвела на нас внушительное впечатление. В просторных оранжереях зеленели фрукты и овощи. Серебрилось какое-то волокнистое растение, напоминающее лен.

Однажды я узнал об очередной экспедиции за продовольствием. Куней охотно согласился взять меня с собой. Мяе хотелось хотя бы на несколько часов снова увидеть ясное небо Тиса, глотнуть свежего воздуха. С нами вызвалась ехать Ли.

— Интересно взглянуть на ваши сани, — сказала она, несколько смутившись за свое любопытство.

Мне казалось, что Ли — единственное существо среди этих рационалистов, наделенное зачатками юмора. Я пытался придумывать незамысловатые шутки, в основном по методу гротескного противопоставления. Подобный опыт я уже проделал над Фини, но мои остроты вызывали у него лишь недоумение. С Ли дело обстояло лучше — несколько раз на ее губах появилась слабая улыбка.

Чтобы уточнить значение некоторых понятий, я часто включал при девушке записи песен Великого но. Она слушала их с особым интересом, даже какое-то возбуждение отражалось в ее обычно безмятежном взгляде. Однажды я поставил пленку с частью поэмы об Истему.

Истему добрался до широкой полноводной реки. Была весна, кругом простирались пестрые поля цветов, а на другом берегу вздымался могучий мрачно-зеленый лес. Истему колеблется. Удастся ли ему переплыть на тот берег? Охотнику ни разу еще не приходилось бороться с такой мощной рекой. Надежда на спасение невелика. Но плыть нужно, ибо назад пути нет. Истему бросается в воду и после долгой и тяжелой борьбы со стихией достигает цели.

Я выключил аппарат. Ли долго молчала.

— Никогда в жизни не слышала ничего красивее! — наконец вздохнула она.

В тот же вечер я обнаружил в своей комнате огромные оранжевый цветок, без сомнения, подарок Ли. Мои усилия не пропали впустую…

День, когда мы тронулись в путь, выдался холодным, но, как всегда, ясным и солнечным. Караван состоял из закрытых машин на гусеничном ходу.

— Опереди их немного, — попросила Ли. — Я отлично знаю дорогу…

Мы оторвались от каравана настолько, чтобы не слышать гуденье и лязг неповоротливых машин. Сани бесшумно скользили среди хаоса скал и голубых торосов.

— Я участвую почти во всех экспедициях, — сказала Ли. — Не могу жить без неба и солнца… Солнце у нас — символ счастья. Недостижимого счастья, о котором мы не смеем и думать. Настолько оно далеко…

— А что такое счастье?

— Солнце — вот счастье, — помолчав, повторила она.

— И только оно?

— Сири говорил, что счастье — это полнота и гармония души…

Ехать пришлось недалеко — около пятидесяти километров. Затем, оставив весь транспорт среди нагромождения торосов, мы прошли километра два пешком. Мужчины, сопровождавшие нас, несли тяжелые мешки.

На месте встречи оказалось больше ста собачьих упряжек и множество людей — целое племя. Туземцы молча ожидали нас с таким видом, будто время для них ничего не значит. Они ждали, быть может, целый день, целую неделю — это не имело никакого значения. Их жизнь не знала спешки и суеты.