Под сенью проклятия - Екатерина Фёдорова

Несколько мгновений все молчали, изумленно глядя на неё. Потом кто-то неуверенно выкрикнул:

— Щедрая дочь — радость матери!

И все подхватили:

— Да будут прославлены дети, что мстят за родителей! Дочь Морислейг, рожденная от олгара, Трарин ещё наградит тебя за щедрость!

Арания обессилено хлопнулась на лавку. Я прошептала:

— Решила бесприданницей стать?

— Я дочь Кэмеш-бури, — процедила госпожа сестрица. — Мне, чтобы выйти замуж, не нужно приданое. К тому же остаются ещё и кони моего отца. У него хороший табун. За олгарских коней под седло в Чистограде заплатят хорошую цену. Всегда платили.

Рогор меж тем развернулся, поклонился в сторону Арании.

— Аранслейг, дочь Морислейг, я тебя услышал. В день и час, которого пока не знаю, я позову тебя. И ты увидишь, как умрет от моей руки убийца твоей матери. Только после этого ты выплатишь мне легед.

— Что ж, у детей всегда больше прав мстить за родителей, чем у других. — Воскликнул Иогин Аринсвельд. Подхватил кубок, плеснул перед собой. — Прими от меня поминальный глоток, красавица Морислейг, и помяни добрым словом старого Иогина в чертогах луногрудой Трарин! Не было среди норвинов девы, чьи глаза сияли бы ярче, не было той, у которой норов был бы круче! Не хоти ты большего, чем тишина родового дома — была бы сейчас с нами!

Я ждала, что он выпьет — но он так и застыл с поднятым кубком.

— Прими поминанье и от меня, дочь рода моих побратимов. — Заявил старый норвин, сидевший по другую сторону от Ургъёра. Поднял кубок, плеснул. — Пусть твои покои в чертогах Трарин будут на самом низу, чтобы ты каждое утро могла видеть оттуда твоих родичей, твоего отважного мужа и прекрасную дочь!

Сидевший посередке Ургъёр наконец-то отпил. Не говоря ни слова. По столам прокатилась волна движения — норвины поднимали кубки, выплескивали поминальные глотки, бормотали свои пожелания Морислейг.

Я схватилась за кубок. Тоже сплеснула чуток и жадно хлебнула. В ушах сразу же зашумело — темная влага, которую местные называли элем, здорово пьянила. Не хуже, чем зрелый мед мельника Арфена, который мне довелось попробовать на прошлые Зимнепроводы.

Чтобы не опьянеть, я спешно поймала в миске напротив вялый соленый огурец. Соленья у норвинов оказались много хуже, чем у бабки Мироны. Но нужно было чем-то заесть крепкий эль. Курячья нога тоже оказалась зажарена кое-как, у самой кости сочилась кровью.

Из питья на столе оказался только эль — в глубоких резных ендовах, с берестяным черпаком. Рогор, которому я шепнула про воду, глянул очумело. Блеснул красноватыми бельмами глаз, оскалился.

— На прощальной трапезе воду не пьют, госпожа Триша. Только старый зимний эль. Покойница должна восчувствовать, что мы рады ей даже теперь, после её смерти. Так что пей и веселись.

Уж такое веселье, с мертвой-то за спиной.

А пить все равно хотелось, так что ришлось хлебать из чаши, куда Рогор то и дело подливал эля. Очень скоро гомон норвинов начал оборачиваться для меня плеском волн на речушке Шатерке.

И лица за столом напротив закачались, поплыли, как блики на воде.

— Э, госпожа Триша. — Услышала я голос Рогора. — Да ты совсем пить не умеешь. Давай, прислонись ко мне на плечо. Как только женщины рода начнут расходится, я отведу тебя в дом детей, вместе с госпожой.

Глава десятая. Моя мать отправится на небо

Наутро я проснулась на топчане, с больной головой. Рядом уже суетилась Вельша, причесывая Аранию. Алюня замерла у полога, держа на вытянутых руках платье госпожи сестрицы. Цвета дубовой коры.

— Вообще-то я не хотела тебя брать с собой. — Тихо обронила Арания. — Ты не из ближайших родичей, тебе не обязательно там быть. Но раз уж ты проснулась. Хочешь пойти со мной? Сейчас моя мать отправится на небо. В чертоги богини Трарин.

Отправиться на небо — так норвины называют похороны? На меня, отгоняя сонливость, навалилась тоска. Пусть Морислана была со мной неласкова, за дочь не считала, и знала я её недолго, всего каких-то десять дней — а сердце все равно стиснуло. Кровь-то не водица.

Арания все ещё смотрела, ожидая ответа. Я кивнула. В голове тут же плеснуло болью, застучало, словно капель на солнечной стороне избы. Заварить бы травок, чтобы утишить похмельный стук в голове, да некогда и негде.

Уснула я прямо в платье, и теперь оно измялось. Кто довел меня ночью до топчана? Неужто и впрямь Рогор? Уж навряд ли Арания, сестрица была не из тех, кто услужает.

Стыдоба какая — упилась до того, что чужой мужик на закорках обратно притащил. Позорище.

Но сил мучиться и думать об этом не было. Похороны. Сегодня похороны моей матери.

Лицо Арании, сидевшей напротив, белело в слабом утреннем свете, лившемся из окошка. Глаза опухли.

Платье менять я не стала, все равно ничего темнее у меня не было. К тому же прочие платья, оставшиеся в узле, тоже должны были помяться. Я проползла по топчану к окну, нашарила под досками узел, вытащила гребень и принялась чесать волосы. Зубья цеплялись — видать, ночью крутилась и вся грива спуталась в колтуны. Рука опять же заметно дрожала, причем правая, здоровая. Левую я и вовсе старалась не беспокоить.

Едва я покончила с волосами, госпожа сестрица встала. Вельша ловко кинула мне на колени её гребень, приняла от Алюни платье и начала одевать Аранию.

Я протиснулась мимо этих двоих по узкому проходу меж топчанами, собрала с пестрядины выпавшее и сожгла темные волосы сестры на свечке, подсунутой Алюней. Все молчали. В соседнем закутке кто-то шептался, а у нас стояла тягомотная тишина. Прямо-таки на плечи давила.

Норвины опять ждали у дверей дома. Рогор зачем-то держал факел, игравший в свете встающего солнца почти прозрачным пламенем. Наверно, по обряду так положено.

На этот раз мы направились на зады подворья, туда, где частокол прорезали задние ворота. За распахнутыми створками цвели высокие, мне по грудь, чертополохи. На утреннем ветерке покачивались сиренево-розовые полушария колких цветов. Меж ними шла промятая колея, словно недавно здесь кто-то проехал.

Мы пошли по примятому. Чертополох быстро сменился лопухами, за ними открылся спуск к небольшой речке — крохотной, в песчаных берегах с обрывами по колено.

Бегучие волны разделял надвое крохотный островок с ивой на дальнем конце. На другом берегу покачивались точно такие же лопухи и чертополохи, что и на этом. Частокол опять же возвышался, все, как у Ирдрааров.

По другую сторону от ивы белизну островного песка пачкало большое черное пятно. Вроде как россыпь углей. Посреди черного стояла телега с телом Морисланы. Как раз там, где песчаная коса резала надвое речные волны. Ветер шевелил неувядающий хладолист, полоскал над телегой несколько прядок, сиявших на солнце медью и дубом.