Торжество смерти - Габриэле д'Аннунцио

— Синьора, перекрестись, — добавила она.

Ее предостережение, произнесенное голосом, утратившим всякое сходство с человеческими звуками и раздававшимися из провалившегося рта, прозвучало как-то зловеще. Ипполита перекрестилась и поглядела на своего спутника.

Женщины стояли группой у двери в хижину, точно перед каким-то интересным зрелищем, и время от времени машинально выражали свое сочувствие. Состав группы постоянно менялся; уставшие глядеть уходили, и их место занимали новые. И все они делали почти одинаковые движения и повторяли почти одни и те же слова при виде медленной агонии.

Ребенок лежал в маленькой люльке из грубых березовых обрубков, похожей на маленький гробик без крышки. Несчастное создание, голое, истощенное, худое, бледное, непрерывно издавало жалобные звуки, слабо шевеля ручками и ножками, точно прося о помощи. От него остались только кожа да кости. Мать сидела в ногах люльки, наклонившись так низко, что голова се почти касалась колен, и не отзывалась ни на чей зов. Казалось, что какая-то ужасная тяжесть давила ей шею и мешала выпрямиться. По временам она машинально дотрагивалась до края люльки своей грубой, мозолистой, сухой рукой и слегка покачивала люльку, оставаясь в прежней безмолвной позе. Плач на секунду затихал, а священные изображения, медальки и образки, которыми была увешана почти вся поверхность люльки, начинали с шумом колыхаться.

— Либерата, Либерата, — закричала одна из женщин, тряся ее. — Погляди, Либерата, пришла синьора. Погляди на нее!

Мать медленно подняла голову, растерянным взглядом обвела присутствующих и устремила на посетительницу сухие и темные глаза, в которых светились не столько усталость и страдание, сколько бессильный ужас перед ночными злыми силами, от которых не помогали никакие заклинания, ужас перед ненасытными существами, захватившими ее дом в свою власть и, по-видимому, не собиравшимися покинуть его иначе, как с маленьким трупиком.

— Говори же, говори! — убеждала ее одна из женщин, снова тряся ее за руку. — Говори, скажи синьоре, чтобы она послала тебя к Чудотворной Божьей Матери.

— Да, синьора, окажи ей эту милость! — стали просить все женщины хором. — Пошли ее к Божьей Матери, пошли ее к Божьей Матери.

Ребенок заплакал громче. Воробьи на вершине большой сосны подняли оглушительный шум. Вблизи, между корявыми стволами оливковой рощи, залаяла собака. При свете восходящей луны начали вырисовываться тени предметов.

— Да, — пробормотала Ипполита, будучи не в состоянии дольше выносить устремленный на нее взгляд безмолвной матери, — хорошо, хорошо, мы пошлем ее завтра…

— Не завтра, а в субботу, синьора.

— В субботу годовой праздник в Казальбордино.

— Дай ей денег на свечку.

— На большую свечку.

— На свечку в десять фунтов.

— Ты слышала, Либерата, ты слышала?

— Синьора посылает тебя к Божьей Матери!

— Божья Матерь смилостивится над тобой.

— Говори же, говори.

— Она онемела, синьора.

— Она уже три дня не говорит.

Ребенок плакал сильнее среди шума женских голосов.

— Слышишь, как он плачет?

— Когда наступает ночь, он всегда плачет громче, синьора.

— Может быть, кто-нибудь уже приближается…

— Может быть, он уже видит…

— Перекрестись, синьора.

— Скоро наступит ночь.

— Слышишь, как он плачет.

— Кажется, звонят в колокол.

— Нет, отсюда не слыхать.

— Тише!

— Отсюда не слыхать!

— Я слышу.

— Я тоже слышу. Ave Maria.

Все замолчали, перекрестились и склонили головы. Из далекого городка временами долетали до них редкие, еле заметные волны звуков, но плач ребенка сейчас же заглушал их. Мать упала на колени в ногах люльки и склонилась до земли. Ипполита горячо молилась, опустив голову.

— Погляди-ка, что там у двери, — прошептала одна из женщин своей соседке.

Джиорджио, внимательно следивший за всем происходившим, с беспокойством оглянулся. Дверь была темна.

— Погляди-ка на дверь. Ты ничего не видишь?

— Да, вижу, — ответила та неуверенным и немного испуганным голосом.

— Что там? Что вы видите? — спросила третья.

— Что вы видите? — спросила четвертая.

— Что вы видите?

Всех охватило внезапно чувство любопытства и испуга. Они стали глядеть на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать встала и тоже устремила свои расширенные неподвижные глаза на дверь, окутанную таинственным мраком сумерек. Собака лаяла в оливковой роще.

— Что там такое? — спросил Джиорджио громким голосом, делая над собой усилия, чтобы не дать волю своему взволнованному воображению. — Что вы там видите?

Ни у одной из женщин не хватило мужества ответить, но все видели во мраке что-то блестящее.

Тогда Джиорджио приблизился к двери.

Когда он переступил порог, духота от печи и отвратительный запах заставили его затаить дыхание. Он повернулся и вышел.

— Это коса, — сказал он.

Это была коса, висевшая на стене.

— Ах, коса!

И опять раздались восклицания.

— Либерата, Либерата!

— Да ты с ума сошла!

— Она потеряла рассудок.

— Наступает ночь. Мы уходим.

— Он перестал плакать.

— Бедное создание! Он спит?

— Он перестал плакать.

— Внеси теперь люльку в комнату. Становится сыро. Мы поможем тебе, Либерата.

— Бедное создание! Он спит?

— Он похож на мертвого. Он больше не шевелится.

— Внеси люльку в комнату. Ты разве не слышишь, что мы говорим тебе, Либерата?

— Она сошла с ума.

— Где у тебя свечка? Сейчас вернется Джузеппе. У тебя разве нет свечи? Вот сейчас вернется Джузеппе с работы.

— Она сошла с ума. Она не говорит ни слова.

— Мы уходим. Прощайте.

— Бедное измученное существо! Оно спит?

— Спит, спит… Оно больше не мучается.

— Господь наш Иисус Христос, спаси его!

— Благослови нас, Господи!

— Пойдемте, пойдемте. Спокойной ночи.

— Прощайте!

— Прощайте!

3

Собака не ереставала лаять в оливковой роще, когда Ипполита и Джиорджио шли по тропинке к дому Кандии. Узнав их, собака замолчала и, весело прыгая, подбежала к ним.

— О, да это Джиардино! — воскликнула Ипполита, наклоняясь погладить бедное худое животное, к которому она успела уже привязаться. — Он звал нас. Уже поздно…

Луна медленно поднималась на тихом небе, предшествуемая волной света, постепенно заливавшей небесную лазурь. Все звуки затихали под ее мирным светом, и внезапное прекращение всякого шума произвело на Джиорджио, объятого невыразимой тоской, впечатление чего-то необычайного, почти сверхъестественного.