Железный Густав - Ганс Фаллада

— И не подумаю! — заявил Хакендаль. — Предпочитаю самолично и в собственные руки. Как бы мне потом не сказали: знать не знаю, в первый раз вижу вас!

И, отодвинув старуху плечом, он пошел по коридору, оглядывая двери…

— Не сюда! Вот сюда! — зашипела на него старуха. — Да сперва постучись, старый оболтус!

Но Хакендаль уже открыл дверь и вошел. Он сразу же увидел две фигуры, но спешить некуда. Обстоятельно заперев дверь, он еще раз для верности подергал ручку и крикнул:

— Уймись, мадам! Ведь я уже вошел! Чего же ты еще разоряешься?.. — После чего повернулся. — Ну, Эвхен? — сказал он без малейшего раздражения в голосе.

Эва смотрела на него во все глаза. Она стояла в одном платье в ногах кровати; рядом, на спинке стула, висело ее пальто. Только раз быстро глянула туда, где у тумбочки стоял тот, поганец. И снова поревела взгляд на отца.

Хакендаль удобно уселся в одно из красных плюшевых кресел, положил попону на колени и тщательно разгладил рукой.

— Хороши креслица, — сказал он, выждав минутку. — Да не в те руки попали!

Никто ему не ответил. Последовала долгая пауза.

— Ну так что же, Эвхен? — снова приступил Хакендаль. — Раз ты не хочешь начать, ладно, начну я. Или у тебя найдется, что-мне сказать?

— Ах, отец! — сказала она чуть слышно. И чуть погодя, уже решительно: — Не помогают они, разговоры…

— Не скажи, Эвхен, не скажи! Разговоры всегда помогают, поговорить всегда полезно… Я уже давно собираюсь завести с тобой разговор — и ты это знаешь, — да что-то у нас не получалось… Ну так как же, Эвхен?

Она сделала нетерпеливое движение, но одумалась и ничего не сказала.

— Если уж про что не охота говорить, Эвхен, — продолжал отец, — значит, дело дрянь. А что у тебя не все в порядке, я давно замечаю. Для этого не надо было мне ломиться в веселый дом, я и без того знаю…

— Послушайте, вы, старичок… — раздался наглый голос молодого человека. (Голос, какого и следовало ожидать при такой жирной заднице, отметил про себя Хакендаль.) — Вы заявляетесь сюда, хоть вас никто не приглашал, и фасоните с таким видом, будто вы здесь самый главный…

— А ты засохни, мальчик, — отрубил Хакендаль, не повышая голоса и не удостаивая поганца взглядом. — Я говорю с дочерью, и нечего тебе промеж нас соваться. Но послушай, Эвхен, — продолжал он не тише и не громче и вместе с тем каким-то совсем другим голосом. — Не к чему ворошить былое, ты права. Что было, то сплыло. Но так уж получилось, что внизу у меня Сивка, так что едем-ка со мной. Я тебя прокачу с ветерком по первому разряду, задаром довезу до самого дома…

Девушка стояла все так же неподвижно и только на одну неуловимую секунду глянула, как показалось Хакендалю, на своего спутника.

— Нечего смотреть на этого поганца, Эвхен, — продолжал он. — О таком поганце и думать не стоит! Кто с порядочной девушкой идет в такой дом, да еще среди бела дня, о том и думать не стоит. А ты — порядочная девушка, Эвхен, да и все дети у меня порядочные, все, как один, и ты это знаешь, Эвхен!

Теперь он был даже непрочь, чтобы поганец в углу подал свой наглый голос, он бы ему влепил как следует! Но поганец вел себя точь-в-точь как все эти задастые сутенеры, когда они чуют опасность: боялся раскрыть рот. А Эвхен, его любимица Эвхен, стояла все так же неподвижно!

— Ну же, дочка! — продолжал отец уговаривать. — Надевай пальто и айда! Она покачала головой.

— Слишком поздно, отец!

— Слишком поздно! — попытался он рассмеяться. — Глупости ты говоришь, Эвхен! Да сколько тебе лет? Всего двадцать? Какое же это поздно? Недаром отец тебя учил: железным надо быть!

— Ничего не выйдет, отец! Я в себе не вольна… Он, — и она мотнула головой, — он может в любую минуту засадить меня в тюрьму. Я украла, отец…

У старого Хакендаля лицо налилось кровью, а потом постепенно стало серым. Он хотел было встать и подойти к молодому человеку, но махнул рукой и так и остался сидеть.

Через некоторое время он сказал с усилием:

— Ну ладно, ты что-то украла, Эвхен. Не думал я, что кто-нибудь из моих детей скажет: «Я украл, отец!» — а я и с места не сдвинусь. Но, должно быть, в самом деле настало другое время, — что ни говори — война! — хоть я этого не понимаю, Эвхен, душой я этого не понимаю! Видно, и правда времена переменились, переменился и я…

Он растерянно смотрел на нее. А потом снова:

— Ну, ладно, так вот я сижу и говорю тебе: ты что-то украла, Эвхен. Ну что ж, давай поедем не домой, поедем в отделение. Я буду с тобой, Эвхен, и ты им прямо расскажешь все, что этот поганец про тебя знает. И — ну, что ж — ты отсидишь свой срок…

Голос у него пресекся, но уже через минуту он овладел собой:

— Никогда б я не подумал, что мне придется сказать такое. Но я, не кривя душой, говорю тебе, детка, даже порядочный человек может попасть в тюрьму. Даже у порядочного человека может быть минутка слабости. С каждым может стрястись беда. Этот поганец, — показал он пальцем, — это и есть твоя беда! Ты можешь снова стать порядочной, Эвхен!

Она не спускала глаз с его губ.

— А потом, отец, когда все будет позади — и тюрьма и остальное, — что потом?

— Потом ты вернешься к нам, Эвхен! — воскликнул он. — Ты и не знаешь, как мы стосковались по тебе! Ведь это же не наша Эва — та, что жмется по углам и боится слово сказать, — а как хорошо ты, бывало, поешь! Будь спокойна, дочка, все у нас будет, как было когда-то!

— Никогда! — сказала она и тряхнула головой. — Слишком поздно! Слишком я в этом увязла…

— Ну что ты заладила — поздно да поздно, Эвхен? Тебе всего двадцать лет…

— А тем более к вам вернуться! Ведь я тебя знаю, отец, ты не способен по-настоящему забыть и простить. Ты так и будешь на меня коситься, даже и через двадцать лет!

— Это ты зря говоришь, Эвхен, я ведь и Эриху все забыл и простил…

— Вот видишь, отец! Ты сразу же вспомнил Эриха. Ты подумал: сын — вор, почему бы и дочери не быть воровкой? Ничего ты не можешь забыть!

— Чепуху ты городишь, Эва! — воскликнул Хакендаль. — Плохо же ты меня знаешь! Разве я сейчас с тобой не по-хорошему говорил? Разве я упрекнул тебя хоть словом?

— Вот видишь! И этим ты козыряешь передо мной. Нет, отец, да и что бы я стала у вас делать? Слоняться по квартире, убирать постели да готовить обед? Нет уж, хватит! Что с возу упало, то пропало! Все это была одна липа!

— Опомнись, Эвхен! Что может быть лучше честной работы?

— А разве я не с твоей честной работы стала такой? Думаешь, Эйгену было бы легко прибрать меня к рукам, если б я уже у вас не стала такой? Честная работа — да, и долг, и послушание, и аккуратность, но ведь все это был обман, отец!

— Нет, нет, девушка! Не говори этого! Я честно работал…

— И что же она дала тебе, твоя честная работа? Ты сидишь на козлах, как и двадцать лет назад, только что лошадь твоя двадцать лет назад не была такой развалиной. А что станет с тобой дальше, этого ты тоже не знаешь. Жизнь еще не вся прожита…

— Верно, Эвхен, жизнь еще не вся прожита, это ты права. Что моя родная дочь когда-нибудь скажет мне в лицо, будто жить с котом в бардаке ей приятнее, чем с отцом и матерью, — такое мне и в голову не приходило.

Хакендаль поднялся, он уже давно поднялся и стоял перед ней. Он снова перекинул попону через руку и аккуратно ее разгладил.

— Но, Эвхен, этого ты тоже не можешь требовать, чтоб я у твоего кота заместо папаши был — вроде папаши с левой стороны. А потому перебирайся-ка лучше к нему. Забирай свои манатки и айда! — И невольно срываясь на крик: — Чтобы у меня твоего духу не было!

Он гневно глянул на сжавшуюся от испуга дочь, шагнул к двери, отпер ее и снова обернулся.

Поганец стоял почти рядом, рукой достать, но поганец был уже ему глубоко безразличен.

— Хорошо бы ты никогда не пожалела об этой минуте, Эвхен, — сказал он, тряхнул головой и ушел.

Едва за отцом захлопнулась дверь, Эйген, разумеется, раскрыл рот. Отец правильно угадал его натуру: жесток со слабыми и раболепно труслив, коварно труслив перед сильными. Эва именно этого и ждала, и все же ее больно резнуло, когда Эйген буквально под хлопание двери сказал:.

— Чего это твой старик вообразил! Чтобы съехаться, надо, чтобы спелись двое: тот, кто въезжает и к кому въезжают.

Они промолчала.

— Ты! — крикнул он с угрозой. — Не слыхала, что я сказал?

— Слыхала!

— Так отвечай же! Думаешь, я из тех, к кому въезжают?

— Это отец так думает.

— Вот как? Отец думает? А отец твой вправе мне приказывать? Отвечай!

Он схватил ее за плечи и стал трясти.

— Эйген! — взмолилась она. — Ну какой ты, право! Я же не виновата, что отец так сказал. Я ему все как есть объяснила, что никогда к нему не вернусь!.

— А сама ты чего хочешь? — крикнул он в ярости. — Ко мне хочешь?

— Я хочу того, чего ты хочешь, Эйген! …..