Наследство - Кэтрин Вебб

— Лагерь? Не хочешь ли ты сказать…

— Динни здесь. И его двоюродный брат Патрик, и кое-кто еще, — как о чем-то обыденном сообщаю я. Против моей воли рот расплывается в улыбке.

— Динни? Ты нас разыгрываешь? — поражена мама.

— Ну, будет тебе. — В разговор вступает папа.

— Хмм… ну что ж, надеюсь, теперь вы, по крайней мере, понимаете, каково было нам в свое время, — обращается мама к Бет, целует ее в щеку и скрывается в доме.

Мы с Бет переглядываемся. Нам это и в голову не приходило.

Бет похожа на маму. Всегда была похожа, но с возрастом это сходство делается все более явным. Обе они унаследовали от Мередит ее гибкую талию, тонкие черты лица, длинные артистичные пальцы. Мередит коротко стриглась и делала прическу, но у мамы волосы всегда лежали естественно, а у Бет они длинные и распущенные. В них обеих чувствуется порода, а я этого напрочь лишена — грации, изящества, хочу я сказать. Я пошла больше в папу — меньше ростом, шире в кости, неуклюжая. Мы с отцом оба косолапим. Оба вечно цепляемся рукавами за дверные ручки, опрокидываем бокалы с вином, получаем синяки, бьемся об углы журнальных столиков, ножки стульев, кухонные столы. Я нежно люблю эту свою черту за то, что унаследовала ее от папы.

Мы пьем кофе и любуемся елкой. Ее привезли вчера, и теперь она возвышается в лестничном проеме. Всех купленных нами игрушек и украшений оказалось недостаточно. Они потерялись на этих широких раскидистых ветвях. Но гирлянда огоньков красиво мерцает, а смолистый елочный дух проникает в каждый уголок дома, не давая забыть о празднике.

— Немного помпезно, ты не находишь, дорогая? — замечает папа.

Бет, к которой он обращался, пренебрежительно поднимает бровь.

— Дом надо было украсить. Для Эдди, — отвечает она.

— Ах, ну да, конечно, это верно, — соглашается папа. На нем красный джемпер, седые волосы торчат вихрами, точь-в-точь как у внука, щеки порозовели от горячего кофе. Он выглядит веселым и добродушным, и именно таков он на самом деле.

В дверь стучат, я открываю и обнаруживаю на пороге Эдди и Гарри, запыхавшихся и промокших, как обычно.

— Привет, Рик! Я забежал поздороваться с бабушкой и дедушкой. И еще я сказал Гарри, что он может прийти к нам и посмотреть на елку. Это же ничего, да?

— Конечно, только снимите свои сапожищи прямо здесь.

Эдди затискан, рассмотрен со всех сторон, осыпан вопросами и поцелуями. Папа протягивает Гарри руку, но Гарри только рассматривает его с озадаченным видом. Вместо рукопожатия он подходит к елке, присаживается на корточки и пристально вглядывается, словно пытается увидеть монументальное дерево во всем его величии. Папа смотрит на меня с веселым недоумением, и я одними губами отвечаю на его немой вопрос: Потом расскажу. Мы не отпускаем Эдди на улицу, так как обеда ждать совсем недолго, а Гарри отправляем домой с коробкой мятного печенья — произведение Бет. Он запихивает их в карман, неуклюжей походкой пересекая лужайку.

— Курьезный тип, — дипломатично высказывается мама.

— Он — просто чума! Знает все самые интересные места в здешнем лесу — где растут грибы, а где есть барсучьи гнезда, — защищает Эдди своего друга.

— У барсуков не гнезда, а норы, Эдди. И надеюсь, ты не станешь пробовать грибы — это очень опасно, — предостерегает мама.

Я вижу, что Эдди оскорблен в лучших чувствах.

— Гарри знает, какие можно есть, а какие нет, — сердито бурчит он.

— Я уверена, что знает. Все в порядке, мам, — говорю я, чтобы ее успокоить. — Пожилые люди не знают, что «чума» — это похвала, — шепчу я на ухо Эдди.

Он выразительно закатывает глаза и отправляется наверх переодеваться.

— Хорошо, что у Эдди есть друг, с которым можно гулять. В школе у него слишком малоподвижный образ жизни, — твердо говорит Бет.

Мама поднимает руку, как бы защищаясь:

— Я не собиралась его критиковать! Бог свидетель, вы обе тоже постоянно пропадали в лесу, когда приезжал Динни.

— Но ты вроде не возражала? — беспокойно спрашивает Бет. Она вся на нервах, когда говорят об отношениях родителей с детьми.

Мама с папой обмениваются взглядами, и отец одаривает маму влюбленной улыбкой.

— Да нет, мне кажется, не возражала, — отвечает мама. — Конечно, нас бы порадовало, если бы вам хотелось проводить чуть больше времени с нами…

В тишине, повисшей после ее слов, мы с Бет ошеломленно и виновато смотрим друг на друга, а мама хохочет:

— Все нормально, девочки! У меня тогда просто начинался синдром опустевшего гнезда, вот и все.

— Не знаю, что я стану делать, когда Эдди будет жить в университете целыми семестрами. Мне и сейчас-то скверно, когда он приезжает только на выходные, — шепчет Бет, сцепив пальцы.

— До этого еще далеко, — напоминаю я сестре. — Ему же только одиннадцать лет.

— Да, но с тех пор, как он был грудным младенцем, прошло всего пять секунд, — вздыхает Бет.

— Дети быстро растут, — понимающе кивает отец. — И это должно тебя радовать, Бет! Вот поживешь шесть лет бок о бок с подростком и, подозреваю, будешь только счастлива, когда он наконец уедет учиться!

— И только подумай, сколько всяких радостей вас еще ждет до этого: скандалы из-за того, что он поздно вернулся, уроки вождения, подружка и первая ночь не дома. А потом найдешь у него под подушкой порнографический журнальчик, а однажды утром заглянешь в его затуманенные глаза — и начнешь гадать, какие наркотики он принимал накануне…

— Эрика, прекрати! Что ты, в самом деле! — неодобрительно восклицает мама, когда глаза у Бет округляются от ужаса.

— Ну, прости, — улыбаюсь я.

— Мне кажется, Рик, ты слишком долго работаешь в школе, — хихикает папа.

Бет хмурит брови.

— Синдром самодовольной тетушки — вот твоя проблема. Тебе легко смотреть со стороны, как я барахтаюсь в своих проблемах, критиковать и смеяться в кулачок, пока я ошибаюсь, мучаюсь и выдираю волосы на голове, — с осуждением произносит она.

— Брось, Бет. Я просто шучу. Ты прекрасная мать, и никогда не допускала просчетов, — отвечаю я и без паузы, не давая всем вспомнить, какую ужасную ошибку совершила Бет не так уж давно, и продолжаю: — Хватит тут сидеть, пойдемте пробовать мятное печенье. Мне кажется, Бет как кондитер просто превзошла себя.

Ближе к вечеру я показываю маме фотографии, которые нашла. Она узнает людей, которые мне незнакомы: дальние родственники, многие уже умерли, растворились в прошлом. Остались лишь лица на бумаге и следы их крови в наших венах. Показываю и фотографию Кэролайн, сделанную в Нью-Йорке, с младенцем на согнутой левой руке. Мама, нахмурясь, изучает снимок.

— Да, это Кэролайн, несомненно… ее светлые глаза! Какая же она была красавица, правда?

— Да, но что она делала в Нью-Йорке? А этот малыш откуда, если она вышла за лорда Кэлкотта только в тысяча девятьсот пятом году? Как ты думаешь, она родила еще до замужества?

— Как это, что делала в Нью-Йорке? Она была родом из Нью-Йорка!

— Кэролайн? Она была американкой? Никто мне об этом никогда не говорил!

— Да неужели можно было этого не заметить? Этот ее акцент…

— Мамуля, мне было пять лет! Разве я могла заметить, что у нее акцент? Да и древняя она тогда была, вообще уже почти не разговаривала.

— Да, возможно, ты права, — кивает мама.

— Хорошо, положим, это объясняет, почему в тысяча девятьсот четвертом году она оказалась в Нью-Йорке. Но что это за ребенок? — настаиваю я.

Мама делает глубокий вдох, надувает щеки.

— Даже не представляю, — задумчиво тянет она. — От Генри она не могла иметь ребенка, пока они не поженились. И дело даже не в том, что был бы ужасный скандал. Они встретились только в конце тысяча девятьсот четвертого года, когда Кэролайн приехала в Лондон. Поженились они в тысяча девятьсот пятом, вскоре после знакомства.

— Так может быть, она была замужем до этого? И привезла с собой ребенка?

— Нет, мне кажется, не привозила. Лучше, конечно, тебе поговорить о этом с Мэри. Насколько я знаю, когда Кэролайн, богатая наследница, приехала из Нью-Йорка, ей был двадцать один или двадцать два года. Почти сразу выскочила за аристократа, вот и вся история.

Я киваю, ощущая странное разочарование.

— Что, если это ребенок ее друзей? Возможно, она была его крестной. Кто знает? — продолжает мама.

— Может быть, — соглашаюсь я.

Взяв у нее фотографию, подношу ее к самым глазам. Я пытаюсь рассмотреть, нет ли обручального кольца на левой руке Кэролайн, на безымянном пальце, но кисть ее скрыта за складками светлого детского платьица.

— Ты не возражаешь, если я оставлю ее у себя? На время?

— Конечно бери, детка.

— Я тут… я читала кое-какие ее письма. — Письма Кэролайн — отчего-то мне неловко в этом признаться. Так же неловко бывает читать чей-то дневник, даже после смерти человека. — Ты привезла фамильное древо? Там было письмо от какой-то тетушки Б.