Здесь слезам не верят - Евгений Щепетнов

Грохот! Ржание! Кровь! Стоны! Звуки труб! Хлопающие на ветру знамена! Дым! Ругань и проклятия.

И над всем этим – дымные следы огненных шаров, разрывавших пространство и тела людей, прожигающих, взрывающихся, оставляющих на месте человека груду обгорелых ошметков!

Охотник знал, что это его воспоминания, что это было в прошлом, что он участник этих событий, но не мог вспомнить ничего более. Только картинку и крики на странном языке, так не похожем на тот, на котором он сейчас думал.

А думал он просто, как ребенок, едва научившийся концентрировать мысли, как шизофреник с разорванным волей судьбы сознанием. Попытки собрать мысли воедино приводили к тому, что начинала болеть голова – сильно, до тошноты, до острой, пронизывающей голову боли – пусть и ненадолго, но боли, едва не разламывающей череп. Мозг будто давал понять: «Не спеши! Не пытайся восстановить все в один миг, можешь потерять все! Терпи. Доверься времени, оно все залечит».

И он доверился. Отпускал свое сознание, и оно плыло по волнам памяти, спотыкаясь на непонятных, необъяснимых событиях.

То, что Охотник видел в последние дни, то, что случилось с ним в доме Аньки, он помнил прекрасно, но не мог объяснить. Почему, как он сумел избавить девушку от болезней, заставить ее забыть пагубную привычку употреблять алкоголь? Откуда у него такая сила? Умение?

Когда-нибудь узнает. Но не сейчас. Главное, что он хотел это сделать, мог сделать и сделал. Почему хотел, какое ему дело до опустившейся алкоголички – не задумывался, потому что задумываться о чем-то может только полноценная личность. Животное живет одним днем, часом, секундой, запоминая только то, что способствует выживанию.

И Охотник запоминал.

Незаметно провалившись в сон и проспав около часа, Охотник проснулся от непонятной тревоги, коснувшейся его сознания. Так бывает, когда спящий зверь, еще не очнувшись, слышит-чует стаю чужаков, крадущуюся мимо его логова. Он не вскакивает, не начинает злобно рычать, готовясь к бою, нет, зверь затаивается, чтобы оценить ситуацию. Не поняв, драться следует или бежать, сможешь ли выжить. Частенько лучше спрятаться и переждать, чем героически вступить в бой грудь о грудь с чужаком-неприятелем.

Мозг раскинул сеть-паутину невидимых силовых нитей, все дальше и дальше проникая в толщу стен тоннеля, и через несколько секунд сеть затрепетала – кто-то двигался в тоннеле, параллельном этому. Все нити стянулись к объектам, прекратив сканирование в других местах, и начали жадно, извиваясь, будто черви, ощупывать-облизывать тех, кто осторожно, не издавая лишнего шума, шел в подземелье.

Пятеро. Пятнистая форма, шлемы, маски, закрывающие лица, оружие – на плече и на боку. Фонари не горят, идут в кромешной темноте. Аура настороженности, внимания, готовности к насилию и угрозы.

Через стену. Не опасно.

Охотник снова закрыл глаза и провалился в сон.

– Эй, ты тут?! Эй!

Анька в ужасе начала ощупывать пространство вокруг себя, схватила что-то упругое, горячее… и завопила еще громче:

– Ай! Кто тут?!

Широкая ладонь закрыла ей рот, и Анька забилась, как рыба, вытащенная на воздух, не в силах противостоять могучему объятию. Еще секунда, и сердце ее бы разорвалось от ужаса, но… знакомый голос успокоил:

– Молчи. Нельзя шуметь.

Анька замерла, обмякнув, будто из нее выдернули скелет. Рука подержала ее еще немного, затем отпустила.

– Ты! – выдохнула Анька. – Да я едва не обмочилась от страха! Чего молчал-то?

– Спал.

– Спал он! – нарочито-возмущенно буркнула женщина. – Он спал, видишь ли! Слушай, как тебя вообще звать-то? Мы с тобой уже… хрен знает сколько, а я даже не знаю, как тебя звать! Как твое имя?

Охотник молчал, мучительно напрягая застонавший от боли мозг, затем оставил попытку вспомнить:

– Не знаю.

– Как это – не знаю? – искренне удивилась Анька. – Это как так? Ну, у тебя есть же имя! У всех есть имена! Я вот – Аня, Анька, Анна. А ты?

– Я не знаю! – неожиданно для себя резко и гневно сказал Охотник, и Анька отпрянула.

– Да чего ты? Я же просто спросила!

Она помолчала и вдруг обрадованно сказала:

– Поняла! Я поняла! Ты из этих… я видела по телевизору – люди не помнят, как их зовут, кем они были, как попали в это место! И ты такой!

– Какое место?

– Ну… разное место… – Анька не нашлась, что сказать, подумала пару секунд и добавила: – Ну вот кто-то вдруг оказывается на вокзале. Стоит и не помнит – кто он, откуда, документов нет у него – как узнать свое имя? Его в больницу – он там живет какое-то время, его показывают по телевизору, и семья находит! Здорово, правда?

– Нет! – Тон Охотника опять был резок, почти груб. – Никаких больниц! Никаких телевизоров!

– Ну это я так… просто рассказываю, что видела! – слегка обиделась Анька. – А ты опять сразу в бутылку лезешь! Обидчивый какой-то! Я же своя, я за тебя! Я всех за тебя порву! Ух, ты мой хороший… раненый… иди сюда, иди…

Анька нащупала плечо Охотника, прижалась к нему, положила на него голову и стала потихоньку гладить по лохматой макушке:

– Тебя, видать, в горячих точках ранили, да? Вот ты и забыл все… А может, инопланетяне украли? Опыты делали? Мутанта из тебя сделали? Ты не помнишь, может, был какой-то свет? Тарелка летающая, а? Расскажи? Мне так интересно! Я вот в детстве мечтала, что меня заберет летающая тарелка. Да, не смейся! Хотя – смейся, если хочешь. Я не обижусь… на тебя. В общем, мечтала, что тарелка заберет меня на другую планету, а там все такие умные, все хорошие, добрые. Они меня научат всяким наукам, я сделаюсь гениальной. А то еще какие-нибудь мне мутации сделают – вот как у тебя, чтобы чудеса всякие умела делать! А потом, лет через сто или двести, вернут меня на Землю. И буду я послом – между инопланетянами и нашей планетой! Иду я такая, вся красивая, в комбинезоне космическом, в скафандре в обтяжечку – и все на меня смотрят! На попку мою, на титечки! А я вроде как не замечаю! И президенты со мной за руку здороваются, и жены их – курвы раскрашенные – тоже! А президент Америки мне записку потом шлет, упрашивает с ним встретиться, потому что любит меня сильнее жизни! А я ему отказываю. Потому что у меня свой президент есть, российский! На хрена мне американский сдался? Эй, ты слушаешь? Уснул?

– Нет. Ем.

– Ага. Слышу. Ну и здоров же ты пожрать! Настоящий мужик. А мне ничего в глотку не лезет – не хочу есть, и все тут. Как подумаю о еде, подташнивает. Как думаешь, почему?

– Ты отравилась ядовитыми испарениями, я тебя вылечил. Теперь твой организм восстанавливает силы, но пока еще не восстановил. Как только процесс перестройки закончится, ты захочешь есть, и очень сильно. Так что нам скоро понадобится много еды.

– И откуда ты все это знаешь? Нет, тут точно без инопланетян не обошлось! Тебя научили лечить людей, научили колдовать, но ты потерял при этом память. Точно, я поняла. В общем, так, дам тебе имя, хорошо? Чтоб звать как-нибудь. А то ведь не могу я к тебе обращаться: «Эй, ты!» – ты же обидишься?

– Нет. Мне все равно.

– Но мне не все равно! Это невежливо! Опять же мы же не все время будем сидеть под землей, когда-то выберемся наверх, и тогда тебе все равно понадобится имя. Давай, я назову тебя… назову… хмм… Юра! Ладно? Будешь Юра! У меня в детстве был друг, мальчишка – Юрка Иванов, мы с ним где только не лазили! Хороший пацан был… жалко – уехал он потом куда-то с родителями, говорили, что вроде как на север. Но точно не знаю. Он мне письмо прислал, в любви признавался. Глупенький… ему тогда и было-то десять лет! И мне тоже… Ох, как давно это было… как давно! Тысячу лет назад! Если бы можно было все вернуть, если бы начать сначала!

Анька вдруг заплакала навзрыд, сама не поняла почему. Каланча уже давно не плакала, если только от боли. А вот Анька… она будто вернулась в детство, туда, где деревья были большими, мороженое вкусным, а водка горькой и противной. И стало так жалко себя, так жаль свою загубленную жизнь, что Анька зарыдала, как по покойнику.

Нет, она даже на похоронах родителей так не плакала, а вот поди ж ты… едва не заголосила, как штатная кладбищенская плакальщица.

Тяжелая рука вдруг опустилась на ее голову, погладила по затылку, но Анька, вместо того чтобы успокоиться, зарыдала еще пуще, и рыдала минут десять, то затихая, то восходя к вершинам своего несчастья. Потом замолкла, но долго еще всхлипывала, дергаясь всем телом, и Охотник, а теперь Юра Иванов, тихонько поглаживал ее и похлопывал, будто знал, как надо поступать с плачущими женщинами. А может, и знал, да забыл, и теперь разрозненные воспоминания прорывались через искалеченные каналы в мозге – с трудом, со скрежетом, но пробивались.

Поплакав, Анька и правда захотела есть – ужасно, до колик в животе, до воя, и следующие двадцать минут жадно поглощала то, что осталось в сумке с продуктами. Осталось не так уж и много, можно сказать – ничего, но когда Анька отвалилась от «стола» – сытая и довольная, как бегемот в грязной луже – жизнь стала казаться не такой уж и пропащей.