ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Все отлично, Псиш. Мне в самом деле было интересно.

— Всегда пожалуйста,— кивнул концертуалист.

— Нет, погодите!— Маша завелась не на шутку.— Если вы позволяете себе так высказываться, хотелось бы, в конце концов, каких-то аргументов…

— Это вы мне позволяете так высказываться,— грустно сказал Волохов.— Вы же меня спросили, верно? Я вам ответил…

— И на чем основана такая оценка? Я просто хочу понять, в конце концов, я имею право…

— Да не оценка это!— поморщился Волохов.— Это мнение мое. Имею я право на мнение?

— Маша, ну что в самом деле,— сказал томный юноша из угла. В каждом собрании ЖД был томный юноша — или один и тот же? Волохов вскоре научился распознавать эту хазарскую наступательную триаду: начинает девушка; за девушку вступается томный; после томного вступает решительный и завершает дело либо окончательной грубостью, либо, если не помогает, физической расправой, упирая на то, что мстит за оскорбленную девушку.— Ну не понял человек, чакры какие-то закрыты у человека… Не будем же мы здесь сейчас, за столом, чистить человеку чакры?

У Волохова появилось и, по счастью, тут же пропало желание начистить кое-кому чакры, хотя он никогда прежде не любил драться и презирал тех, кто в пылу спора начинал хватать оппонента за грудки.

— Не будете, конечно,— вступила Женька.— И не будете разговаривать с гостем в таком снисходительном тоне, ладно, Валя?

— Ну родная,— протянул Валя.— Почему я не могу сказать? Человек высказался довольно резко, человек предполагает же, наверное, что с ним могут не согласиться… Если бы человек читал хотя бы Гадамера, он бы подумал, прежде чем ляпать…

— Он высказался, потому что его спросили. А что будет, если я скажу то же самое? Прости, Псиш, но мне тоже совсем не нравится то, что ты сейчас делаешь. Когда у тебя был блюзовый период, это было мило и смешно, а это уже совсем не смешно и не мило.

— Так.— Псиш посмотрел на нее серьезно.— Я чувствую, что напросился наконец на обсуждение. Мальчики, девочки. Я для того и показываю вещь, чтобы услышать мнение. Никаких обид, честное слово.

— Но тогда надо хоть разговаривать, как серьезные люди!— фальцетом потребовал Бакулин.— Нужен элементарный уровень разговора! Что это — нравится, не нравится? Коробрянский предъявил законченную работу, надо судить о ней хотя бы со знанием контекста… (Из дальнейшей речи Бакулина, как, впрочем, и из тоста, Волохов не понял ничего — кажется, говорилось о том, что Псиш занимается карнавализацией, в результате которой напряжение между массовой и элитарной культурой ослабевает и в обществе прибавляется толерантности. Таким языком писали в «Универсальном Филологическом Обозрении» — сокращенно «УФО», и дурнота от этих статей была примерно такая же, как от кружения на одноименном аттракционе — гигантской тарелке, вращающейся сперва в горизонтальной, а потом в вертикальной плоскости).

— Ося,— с истинно псишевской ласковостью сказал Волохов. Он уже начал понимать, как бить врага его же оружием. Нужней всего здесь была непробиваемая самоуверенность.— Вы мне не скажете, зачем читать Гадамера?

— Ну, если вы не понимаете,— пожал плечами Бакулин и возвел очи горе.

— А вы представьте, что не понимаю. Что я вообще о герменевтике впервые слышу. Представьте себе, многие серьезные немцы Хайдегера не читали, и ничего, никто не умер. Вы мне можете внятно объяснить, что такого сделал Гадамер? Или вам просто слово нравится?

— Гадамер — гадомер, измеритель количества гадов,— в последний раз попытался Псиш перевести все в шутку.

— А,— сказал Волохов.— Ну да, конечно. Ада мэр. Любитель садо-мер. Вопрос снят, всем спасибо.

— Я не готов сейчас к лекции,— фальцетом сказал Бакулин.— Никто не предупреждал, что будут дети…

— Ну да, ну да,— еще ласковей сказал Волохов.— Все дети, а вы взрослые. Хотите, я вам сейчас скажу, Ося, что такое ваша герменевтика, и ваш Гадамер, и в особенности ваш усатый Лоцман? Простите меня тысячу раз за кощунство. Вся ваша семиотика, и Соссюр, и структурализм, и тартуские сборники, с точки зрения нормального соседа-гуманитария,— вы не забывайте, друг мой, истфак ведь в том же первом гуманитарном корпусе… У нас знаете как шутили? Хорошую вещь Соссюром не назовут! Все это дешевый способ подавлять собеседника, система переименований, жалкие понты, банальный перенос каббалистики на вещи, каббалистикой не исчерпываемые. Поэтому вы все так любите ритуалы и прочие магические штучки, а также книжки про тайные общества и эзотерические братства. Все это, знаете, попытка сажать огурцы посредством геометрических вычислений. Знаете такую сказку?

Все молчали, демонстративно не глядя на Волохова, но это его уже не останавливало.

— Вы «Магизм и единобожие» читали? Там это подробно прописано… У всей вашей филологической каббалы довольно низменные цели — тот же самый эзотерический язык, чтоб чужие боялись, все черты секты, я вам потом перечислю, если хотите… и главное — презрение ко всему, что не секта. Я только не понимаю: вы действительно хотите, чтобы вся литература перестала существовать, или кое-что оставите? Из того, что нравится вам лично? А, да, забыл. Тут же еще и фрейдизм, тоже ваша вера. Получаем, значит, такой синтез: с одной стороны, всем управляет срамной низ, а с другой — ритуал. Ничему божественному и просто хорошему вообще места не остается. Все тайно желают двух вещей — инцеста и славы. Если писать о литературе, как пишете вы, да еще и делать литературу по вашим рецептам, как вот товарищ Псиш, тысяча извинений,— можно за каких-то двадцать лет всю ее, голубушку, убить на фиг, и с чем вы тогда останетесь? Мне особенно нравится ваша манера излагать, этот ваш новый РАПП, с первых фраз уничтожающий оппонента. Но это все потому, Ося, что оппонент до времени молчит, подавленный количеством иностранных имен и непонятных слов. А потом он в один прекрасный день устанет от ваших толкований слова «хуй», инцестуозности, интертекстуальности — и скажет вам открытым текстом, что и литература ваша, простите, говно, и наука, ее обслуживающая, не лучше. Простите мой французский, но у Псиша в текстах и не такое случается. Нос не надо драть, Ося. Вы поняли меня? Га-да-мер,— передразнил он.— Я знаете где видал вашего Гадамера? И Лоцмана? И что вы имеете на это возразить?

— Господи, да кто же будет возражать?— снова возвел очи к небу Бакулин.— Дикаря привели в кают-компанию, показали компас, дикарь на него помочился — что тут возразишь? Чтобы спорить, надо, чтобы оба собеседника по крайней мере знали слова…

Псиш оглушительно захохотал.

— Женя,— сказал томный из своего угла.— Женя, зачем ты водишь в кают-компанию дикарей, которые мочатся на компасы?

— По-моему, вы обидели девушку, Илья,— улыбнулся Волохов, прибегая к любимому приему ЖД.

— А-а,— протянул томный.— Ну да, конечно. Можно, я не буду отвечать?— отнесся он к хозяйке.— Мне скучно, мебель хрупкая…

— Да, действительно,— поддержал юношу его сосед справа, бровастый, с ярким румянцем.— Давайте пить чай. Маша, солнце, что к чаю? Я весь день жду и трепещу!

— Ну ладно,— сказала Женька.— Вы тут посидите еще, помажьте компас жертвенной кровью… А мы с дикарем пойдем, пожалуй.

— Но я не понимаю!— внезапно обрела дар речи Маша.— Я не понимаю, как это можно — вот так прийти и… Есть же, в конце концов…— Она не договорила и бурно разрыдалась.

— Маша! Маша, сердце мое!— подскочила к ней с утешениями толстая очкастая девушка, слушавшая Волохова с таким непримиримым выражением лица, что от ярости, казалось, испарились все ее рациональные аргументы.— Маша, как ты можешь? Ты! Он пальца… он ногтя твоего не стоит! Маша! Из-за кого?!

— Пошли, дикарь,— Женька потянула Волохова к двери.

— Простите, если что,— сказал Волохов уже из прихожей.

— Бог простит,— сказала Женька, когда они спускались по узкой и темной лестнице.— Кажется, теперь меня не ждут и в этом доме… Поразительное место Каганат — все двадцать раз со всеми переругались по принципиальным соображениям. До этого в России ругались, но Россия хоть большая. А тут посрешься с кем-нибудь насмерть — и приходится на другой день мириться. Куда на фиг денешься с подводной лодки? Тесно, все со всеми… Встретимся где-нибудь — придется делать вид, что не было ничего. Я в этой кают-компании раз по десять со всеми так. Во времена размежевания знаешь что было? Раз по пять рвешь отношения навсегда, а наутро как ни в чем не бывало.

— Спасибо, Женька,— сказал Волохов в «Мазде».— Вступилась, пострадала…

— Да было бы перед кем,— она дернула плечом.— У меня это Ромино высокомерие вот тут…

— Рома — это ленивый такой?

— Да, мальчик-тюльпанчик. Чакры у него прочищены, видали идиота? Он поездил бы, как езжу я, посмотрел на то, что вижу я…