Империя (Под развалинами Помпеи) - Пьер Курти

Слыша подобное приветствие, Мунаций стал еще более надеяться и, желая узнать, в чем дело, спросил:

– Ах, дела! Знаешь ли ты, Эпикад, что мне не следует впредь искать дел: последнее было для меня фатальным и Венера оказалась моим жестоким врагом.

Тут молодому римлянину показалось удобным вмешаться в разговор.

– Молодой навклер, – заметил он, – Эпикад говорит правду, что месяц Венеры начинается счастливо для тебя; сядем за стол и будем продолжать наш разговор за едой.

Молодой невольник – puer cauponius, трактирный мальчик – подал всем трем воду для рук, а другой невольник подал полотенце.

– Альбин, – крикнул Эпикад, – какое вино имеешь ты в твоем погребе?

– Для таких благородных лиц, как вы, – отвечал трактирщик, – у меня есть старое целенское вино.

– Скольких консулов?

– Еще со времени консульства Цицерона и Антония.

– Не дурно; так принеси же нам своего старого целенского, да позаботься, чтобы нас тут никто не беспокоил, т. е. не впускай сюда других посетителей.

Роскошный завтрак начался; вино скоро развязало языки, и Деций Силан выразил Мунацию свое сочувствие к нему, обещав ему указать средство освободить молодую Тикэ; но при этом он просил навклера не оставлять пока Рима, так как тут кроме Тикэ найдет он, быть может, и другое интересное для себя дело. При последней фразе Силан многозначительно взглянул на Эпикада.

Этим взглядом римский патриций, не желавший доверять Эпикаду, как чужестранцу, своих тайных мыслей, хотел лишь уверить его, что дело идет об его намерении заняться пиратством в греческих морях. Но Мунаций Фауст инстинктивно понял, что в намеке Деция Силана кроется что-то такое, о чем он не желает говорить в присутствии Эпикада, и что он, несомненно, откроет ему в последствии, вследствие чего Мунаций не стал расспрашивать своего нового знакомого. Как то бы ни было, между ним и Децием Силаном быстро установилась та короткость, которая естественна между людьми одного и того же класса и которая легко начинается при знакомстве за хорошим обедом.

Они расстались друзьями, и Деций Силан обещал зайти к помпейскому навклеру на другой же день, чтобы побеседовать с ним о том, что его более всего занимало.

Возвращаясь к себе, Силан встретил у дверей своего дома посланца от Юлии.

– Юлия, моя госпожа, – сказал слуга, – посылает тебе вот это, – и он вручил Силану diptici, т. е. складные дощечки, натертые на внутренних сторонах воском, где было написано следующее:

«Сегодня вечером я жду тебя в роще миртовой Венеры.

Юлия».

Деций Силан стер эти слова и, сделав поверхность дощечки вновь гладкой, написал на ней дрожащей рукой такой ответ:

«Обожающий тебя поспешит в рощу той богини, от которой ты происходишь.

Д. Силан».

Затем, закрыв дощечки и отдавая их слуге жены Луция Эмилия Павла, он сказал:

– Возврати это своей госпоже.

Деций Силан, хотя и знакомый с капризами ветреной Юлии, о любовных интригах которой уже ходили в Риме самые нелестные для нее слухи, был польщен, однако, вниманием к нему красивой внучки Августа, за которой он ухаживал до тех пор без всякого результата; наконец, он мог поздравить себя с победой, так как свидание, назначенное ему Юлией в упомянутой роще, посвященной известному культу, могло быть только любовным. Зная, что красавец Луций Виниций – о чем говорил и весь Рим – пользуется любовью Юлии, Деций Силан отчаивался, было, оттиснуть своего противника или разделить с ним обладание прелестной женщиной; и вот, в ту самую минуту, когда он менее всего надеялся на такое счастье, надежда улыбнулась ему.

Красота, грация, ум, высокое общественное положение Юлии, принадлежавшей к императорскому семейству, все это делало обладание этой женщиной еще более дорогим в глазах Деция Силана; и будучи вне себя от радости по поводу предстоящего свидания, он мечтал уже усилить страсть к нему красавицы, рассказав ей на этом свидании, как он думает осуществить план Луция Авдазия при помощи молодого навклера, с которым он только что познакомился.

И он не ошибался, рассуждая таким образом. Та поспешность, с какой он выразил – на ночном совещании у Овидия —свою готовность содействовать осуществлению плана, предложенного Луцием Авдазием относительно освобождения старшей Юлии и Агриппы Постума, понравилась в нем красивой и страстной внучке Августа; его горячее участие к судьбе близких и дорогих ей лиц возбудило в ее сердце в ту ночь симпатию к этому молодому патрицию, и она думала о нем, возвращаясь к себе домой с виллы Овидия.

В ее воображении изящная фигура влюбленного молодого человека рисовалась и весь следующий день, и, желая воспользоваться случаем, какой представлялся ей во время наступавшего праздника Весны, она, нисколько не колеблясь, отправила к Децию Сйлану приглашение на свидание в рощу богини любви.

Такое поведение Юлии, внучки императора и жены человека знаменитого родом и бывшего консулом, может удивить многих из моих читателей; но пусть они перенесутся мыслью в ту эпоху, когда женщина даже высшего класса общества или, вернее сказать, преимущественно этого класса, была совершенно эмансипирована, но вместе с тем и развращена.

Такими нравами отличалось римское общество еще до Августа. Вот что говорит, например, известный историк Момсен о времени Юлия Цезаря:

«Характерной чертой этого периода упадка была эмансипация женщины. С экономической точки зрения римские женщины уже с давних пор были самостоятельны. В эту же эпоху (Юлия Цезаря) мы находим специальных поверенных у римских матрон, управлявших их делами и защищавших их интересы в судебных учреждениях. Освобожденные от опеки отца и мужа, женщины были тут эмансипированы и в других отношениях. В любовных интригах они прогрессировали ежедневно. Танцовщицы (mimae) своими успехами могли бы конкурировать с нынешними: примадонны, лирницы и им подобные грязнят собой даже страницы истории; но их, так сказать, узаконенная торговля страдала от конкуренции свободной торговли в аристократических кругах. В самых знаменитых и самых аристократических семействах прелюбодеяние сделалось столь обыденной вещью, что казалось уже смешным возбуждать по поводу его процессы. Даже такой неслыханный скандал, какой был сделан Публием Клодием в 693 (61 г. до Р. X.) во время одного праздника в доме великого жреца скандал, имевший в тысячу раз более важные последствия, чем те поступки, которые за пятьдесят лет до того наказывались смертью, не только прошел без всякого наказания, но и не возбудил даже процесса».[114]

С течением времени терпимость к развратному поведению женщин усилилась, и если бы не Ливия, имевшая намерение погубить страшную Юлию и с этой целью возбуждавшая против нее гнев Августа, дочери последнего также не пришлось бы раскаиваться в своем разврате и испытывать неприятности ссылки; как бы то ни было, наказание, какому подверглась старшая Юлия, не повлияло благотворно на ее дочь Юлию, своим поведением не отличавшуюся среди развращенных женщин своего круга.