Господа Магильеры - К Соловьев

- Это сделаешь ты, штейнмейстер. Прямо сейчас.

Менно непонимающе смотрел на железную коробку.

- Понял? Тяни рычаг. Отличное окончание для истории. Ты взорвешь их. Приведешь в действие заряд. Это даже лучше, чем спусковой крючок.

Менно замотал головой. Но темнота в стволе лейтенантского пистолета подсказала ему, что стоит сделать шаг – и тот выстрелит. Менно привык доверять темноте.

- Представь, как это будет. Ты дергаешь рычаг, и одна крошечная искра начинает свое путешествие. Она бежит по проводу, как пуля по стволу, и касается детонатора. Взрыв. Аммиачная селитра, лежащая в деревянных ящиках, как в гробах… Она ждет этой искры. Все взлетает на воздух. Английский склад превращается в адскую бездну. И смерть бежит по туннелям, обращая людей в пыль. Стирая их. Английские траншеи, десятки кричащих людей. Блиндажи, переходы. Все в труху. В тлен. В землю. Нажимай, штейнмейстер. Ты сделаешь это сам, своей собственной рукой. Когда-то я обещал Шранку, что сломаю тебя. Так и будет. Это даже лучше. Нажимай. А если ты не нажмешь, я тебя убью. Прямо сейчас.

Менно знал, что это правда. Пистолет на животе лейтенанта ёрзал, устраиваясь поудобнее, но ствол его был устремлен безошибочно. И силы в пальцах Цильберга все еще оставалось достаточно, чтоб спустить курок.

- Все-таки получится по-моему, штейнмейстер. Это ни для кого не имеет значения, только для нас двоих.

Менно замер. Он сидел на корточках возле лейтенанта, не обращая внимания на смрад. Достаточно было протянуть руку, чтоб положить ее на Железного Макса, терпеливого и всегда готового выполнить свою работу. Менно не хотел этого делать. Взрыв потрясет каменные недра, потревожит землю и, пусть на крошечный миг, нарушит власть темноты. Вечная тишина окажется заглушена чужеродным шумом. Это было неправильно. Он чувствовал это.

- Нажимай, штейнмейстер, - прохрипел лейтенант, - Сейчас же.

Менно, не отдавая себе отчета, что делает, протянул руку и положил ее на прохладный металл. На тыльной стороне ладони осталось лежать несколько вмятых в кожу камешков, крохотных серых горошин. Когда-то он заставлял такие камешки двигаться по руки, закусывая от боли губу и слушая смех сослуживцев.

Франц, ты видал, какой он валун потащил! Тонн пять будет! Да этот парень настоящий атлант! Все в стороны, парни! Смотри, какой огромный покатился! Зашибёт!..

- Нажимай, - кажется, лейтенант улыбался. Менно не мог этого определить, поскольку не смотрел на Цильберга. Только на крошечные камешки, удобно устроившиеся на его ладони.

- Нажимай. Или я прострелю тебе голову прямо сейчас.

Глаза лейтенанта были черны от ярости, но чернота их была фальшива, обманчива. В них не было той темноты, что дает ответы.

- Считаю до трех, штейнмейстер. Раз.

Менно сглотнул. И рефлекторно прикрыл глаза, ограждая себя от тусклого света фонарика, от лейтенанта, от Железного Макса. Показалось ему, или камешки на ладони вдруг защекотали огрубевшую кожу?

- Два.

Менно доверился темноте. Когда закрываешь глаза, внутри тебя образовывается достаточно темноты, чтоб не мешал беспокоящий свет. А темнота всегда знает ответы. Даже на те вопросы, которые ты пока не можешь задать.

Сказать «три» лейтенант Цильберг не успел. Захрипел, глотая воздух, выгнулся и стал судорожно дергаться, забыв про пистолет. Пальцы его царапали землю, почти не оставляя следов. По лицу беззвучно зазмеился прерывистый алый ручей. Длилось это недолго. Лейтенант, выпучив глаза, выдохнул, попытался вдохнуть – и не смог. Так и остался лежать, глядя в пустоту грязно-серыми мраморными бусинами глаз. Лицо его тут же стало незнакомым, как будто это был уже не лейтенант Цильберг, а его выполненная из камня статуя, сработанная скульптором, позабывшим какую-то незначительную, но очень важную деталь.

Может, всему виной была дырка во лбу, исказившая лицо – совсем маленькое отверстие величиной не больше ногтя. Менно прислушался. Камешек внутри лейтенантского черепа чувствовал себя уютно и спокойно, как в теплом теле матери-земли. Удивительно, как быстро и легко этот камешек, вспорхнув с ладони Менно, умудрившись проломить череп.

Но Менно почти сразу забыл про лейтенанта. Он устроил поудобнее на лейтенантской груди холодеющие, но еще мягкие руки, так и не выпустившие пистолета, а рядом с телом поставил Железного Макса, чтоб тот, как часовой, охранял сон Цильберга.

Сам он вернулся в свой угол и привалился спиной к знакомой до мельчайшей шероховатости скале. Потом, подумав, переложил фонарик в правую руку и изо всех сил ударил им об камень. Жалобно загудел металл, брызнула в стороны стеклянная крошка, и все погрузилось в темноту. Теперь уже, без сомнения, окончательную и полную.

Менно улыбнулся, испытывая удовольствие от того, что может улыбаться, и никто этого не заметит. Темнота наконец объяла его. Прохладная, бездонная, мягкая темнота, и принялась сладко шептать на ухо.

Темнота знает ответы на все вопросы. Она мудра, терпелива и бесконечно спокойна. Она может поведать множество вещей, но лишь тому, кто умеет ее слушать.

Менно умел слушать.

ЧУДОВИЩЕ

Первым молчание нарушил Кинкель, чтобы произнести нечто настоль же очевидное, насколько и бесполезное, водилась за ним издавна такая привычка.

- Отчаянно лупят сегодня, - пожаловался он, неуклюже вороша кочергой в печи, - С обеда заладили. Просто черт знает что.

Печь в нашем блиндаже была крошечная, из снарядной гильзы, внутри нее трепыхалось бледное пламя, слишком слабое, чтоб согреть продрогших людей, тянущих к нему руки, но достаточно яркое, чтоб высветить их лица – заострившиеся, уставшие, выступившие болезненно-бледными пятнами из темноты.

Холод в блиндаже стоял оглушающий. Он просачивался во все щели, не обращая внимания на шипение нашей печки, и терзал нас своими тупыми зубами, заставляя тонкое солдатское мясо промерзать до самой кости. Слова замерзали еще в глотке, и на языке хрустели, как раскалываемая подошвами наледь. Да и жаль было выпускать в окружающую нас почти космическую ледяную темноту теплые крохи воздуха, сбереженные в легких. Оттого мы старались не говорить. Съежившись вокруг печки, смотрели в огонь, пытаясь хотя бы видимостью пламени согреть мысли.

Но Кинкель был прав – сегодня французы били с особенным остервенением. На трехметровой глубине, в окружении промерзшей земли, выстрелы уже не казались такими страшными, как на поверхности, но мы все равно вздрагивали всякий раз, когда где-то бесконечно далеко французские гаубицы принимались тоскливо лаять огромными стальными псами: «Уу-у-у-уууммм… Ваа-а-ау-ууум! Гру-м-м-мм!». Страшные это были звери, безжалостные и с тяжелым, истинно звериным, нравом. Печка вздрагивала от каждого близкого разрыва, рассыпая вокруг себя бледные искры.

- Кажется, у меня на голове появляется по шишке от каждого близкого попадания, - пожаловался Кинкель, не выпуская кочерги. В нем, единственном из всех нас, страх рождал не придавленную замкнутость забитого существа, стиснутого в тесной коробке, а

говорливость, - Если так пойдет и дальше, скоро каску на голову натянуть не смогу. Удивительно, господа фойрмейстеры, как в нас еще не угодило прямым. Бьют-то совсем рядом, чуете?.. Один такой гостинец, и готово, перекрытие не спасет. Стройся перед небесными вратами в две шеренги да докладывайся старичку… Мол, прибыли на постоянное расположение, извольте указать диспозицию, и все такое… Кстати, как полагаете, в каком чине состоит Святой Петр? Полагается ли при докладе вытягиваться по стойке «смирно» или довольно будет просто отдать ему честь? Или же он лицо гражданское?

Сочетание холода и страха удивительным образом воздействует на человека, запирая его мысли и чувства внутри окостеневшей и потерявшей чувствительность оболочки. В другое время болтовня Кинкеля раздражала бы, но сейчас мы все слишком замерзли и устали, чтобы одернуть его.

Страшная штука – замерзающий человек. Мы берегли дыхание, прижимая ко ртам скрюченные пальцы, белые и ломкие, как пальцы столетних египетских мумий, мы прижимались друг к другу острыми боками и переминались, как лошади, с ноги на ногу. Иногда то один, то другой, сдавленно ругаясь, высвобождал руку – и посреди блиндажа вспыхивал в воздухе сноп пламени, такой яркий, что заслонял даже печку. Но пламя это быстро таяло в воздухе, почти не отдавая тепла. Для мощного пламени нужно топливо и силы. Ни того, ни другого у нас не было.

- Заткнул бы ты рот, пока не надуло, - зло бросил Мольтер по прозвищу Траншейный Клоп, ерзавший на снарядном ящике, - Святой Петр!.. Придумаешь тоже, чурбан! Так тебя и пустят к нему с докладом!

- А чего бы и нет?

- Тебя в иное распоряжение отошлют, пониже. Небось уже и сковорода греется…

- И то недурно. Хоть там-то, полагаю, тепло.

- Магильеров в рай не берут, - подал голос Райф. Обычно насмешливый и язвительный, сейчас он напоминал старого больного ворона, нахохлившегося в углу и глядящего на нас мутными от холода глазами, - Мне это доподлинно известно, сообщил лично один штатский священник. Колдовство наше, говорил он, противно Господу, и отягощает христианскую душу. Так что, вне зависимости от заслуг и прегрешений, все мы с вами, господа, суть чудовища дьявольские, на прощение не претендующие.