Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

Тогда парень сказал, что он видит: его победители — вольные люди, и он мог бы пригодиться им.

— Ты — трус, а трус нам не товарищ! — крикнул Ивняковый.

Ябто указал на раненого.

— Кто он тебе?

— Никто.

— Почему тогда кочуешь с ним?

Остяк залопотал: из мешанины звуков понял Ябто, что одна баба из тех, что прячутся и скулят за нартами, сестра раненого.

— Два года мне ее не дает, говорит, мало птицы бью…

— Говори по-остяцки, я понимаю, — улыбнувшись, сказал широкий человек.

Он вынул из ножен короткий нож и протянул парню. Тот понял без слов — взял оружие и, подбежав к раненому, прекратил его жизнь ударом в глаз. Женщины притихли от ужаса — они уже не прятались…

— Которая твоя? — спросил Ябто.

Остяк указал на стоявшую посередине молодую женщину с рябым лицом.

— Порченая баба, — сказал широкий человек. — Не бери ее. Тогда пойдёшь с нами.

Остяк закивал часто. Ивняковый человек прогнал женщин — с громким плачем убегали женщины в прозрачный лес.

Аргиш был гружен вяленым мясом бобров, бобровыми шкурами, рыбой, скребками и стрелами, какие бывали только у людей, называющих себя «кет». Ябто видел — добыча оказалась не столь обильна, как обещал Ивняковый. Но великая добыча была в том, что теперь с ним двое людей, питающих к нему почтительный собачий страх.

Втроем они совершили еще два набега на людей, о племени которых Ябто не знал и не хотел знать. Они разжились второй рубахой из светлых железных пластин — первая была у Ябто под малицей — и еще одним человеком. Как и двое предыдущих, он носил в себе темную обиду.

И вновь спасительный разум шепнул Ябто: там, где люди живут числом больше одного, всегда найдётся обиженный на судьбу и затаивший месть, выпустить которую не даёт простая человеческая трусость и страх перед обычаем. Такой человек — его человек, воин войска отверженных и всем чужих. Разум говорил: в набеге бери добычу, но оставляй в живых хотя бы одного, самого слабого, но с крепкими ногами, чтобы он разнёс весть о тебе. Тогда слава твоего войска полетит впереди твоих стрел.

Ябто с готовностью повиновался своему доброму демону, и скоро его окружали разноликие воины, среди которых, помимо Ивнякового и остяка, был селькуп в лисьей шапке и тунгус с татуированным лицом.

Когда широкий человек по льду вошел в земли людей Нга и напал на семью Нойнобы, с ним был уже десяток воинов.

Семья Нойнобы подарила ещё двух. В чем их обида, Ябто не ведал — эти молодые охотники уже где-то слышали о растущем, как гроза, войске и сами просили широкого человека взять их с собой.

В месяц холода, когда в тайге замирала жизнь и люди не покидали стойбищ, заботясь лишь об огне, поднималась слава Ябто — в безделье вспоминались многие обиды, и мысли о войске людей, всем чужих, приходили сами собой.

Войско стало бесплотным духом, проникающим в чумы.

Ябто увёл своих людей на стойбище, где он оставил лодку. Ничья рука не прикоснулась к его добру. Походный чум кочкой торчал из-под снега. С воинами была добыча. Они поставили жилища, покрыли их лучшими ровдугами и берестой. В месяц наста, когда сохатые сбиваются в стада по десятку животных и больше, одной удачной охотой войско избавило себя от голода, и каждый из них, даже самый малорослый, чувствовал, что теперь ему все по силам.

Перед весной Ябто сделал набег, не пустив ни одной стрелы. Войско окружило стойбище и, когда из чумов вышли люди, широкий человек сказал: «Кто обижен — иди со мной». Вышло пятеро. Остальным Ябто даровал жизнь, приказав только уйти в тайгу и ждать утра, когда он разберёт добычу.

Когда реки сбросили лёд, широкий человек велел идти в своё родовое стойбище. Войско упорно шло против течения длинной вереницей лодок. Когда-то Ябто мечтал о четырех воинах, молодых и преданных, — теперь у него было вдесятеро больше и почти все в железе.

Ябто шел к прежнему месту вопреки надобности. Стойбище, окруженное рекой, было удобно для ловли, но опасно для войны. Широкий человек знал, что его победы — пока малые — не останутся без ответа. Там, в стойбище, напасть на войско можно было со всех сторон, и потому придется расставлять дозоры вдоль всей речной петли… Но широкий человек ехал не жить — только лишь для своего утешения он собирался прийти туда, где прошла его жизнь, глупая и неправильная, чтобы взглянуть на нее другими глазами и выбросить из памяти, как жир со скребка.

Он предвкушал радостную для себя встречу с духами местности, которые наверняка испугаются нового обличья жившего здесь человека. Одно лишь омрачило радость пути. На вершине заветного столба Ябто не увидел Куклы Человека — ни костей, ни одежды его.

Но досада была недолгой. «Вороны растащили», — решил широкий человек и приказал людям сильнее налегать на шесты и весла.

Проведя немного времени на Сытой реке, он вернулся с войском в новое стойбище на берегу Йонесси. Прежде он счел бы такую перекочевку блажью, но теперь он видел себя не усердным хозяином, а вождем и жил особым разумом власти.

Тихая свадьба

Нойноба успел откочевать совсем недалеко, и мы вернулись в его летнее стойбище. Путь занял не больше половины дня. Но этот путь поначалу казался мне непреодолимым — нетерпеливая и неразумная душа моя рвалась вслед за моим врагом. Теперь я был привязан к широкому человеку еще крепче, чем в ту пору, когда он держал мою жизнь в руках и выпустил ее только по воле безвестного демона. Не было во мне ни сострадания к Нойнобе, ни памяти о людях, о которых говорила мне мать. Я повернулся, чтобы идти по едва заметным остаткам следа, которые замывал снегопад.

Бешенство мое остановил Лидянг.

— Куда пойдешь? — спросил он, сощурившись. — Хочешь умереть, как Нойноба? Где гуляет твой ум, а, парень?

Я дерзко ответил старику, что смерти не боюсь, потому что она уже не может прийти — мне назначено встать на место, завещанное до рождения, и жить там.

— Разве чудо ничему не научило вас?

Лидянг потупил взор и заговорил просто, без презрения к моему малолетству:

— Может, так оно и есть. Но вслед за великим снегом придет великий холод, запасов мало, а добытчиков еще меньше. Ты хочешь жить, но и мы хотим. Добудешь зверя — кого-то спасешь. Мать говорила тебе, чтобы ты не оставлял этих людей — женщин, слепого… невесту… Не хочешь упустить завещанное, не нарушай завета, Ильгет.

И я остался — не из жалости к людям, а из страха ослушаться бесплотных, пославших чудо.

Мы поставили чумы, развели первый огонь на новом стойбище и стали жить.

А ночью Нара сама развязала ремни.

Нара открыла мне жизнь, которой я не знал, и мысль уйти одному совсем оставила меня.

Только потом я понял — она все знала, хотя не было в ней дара предвидения. Тут было другое. Предчувствие, которое боролось в ней с обидой на судьбу, победило, и, видимо, произошло это помимо ее воли. Она понимала, что такое жизнь, что жизнь должна продолжаться, помимо желания кого-либо из людей, помимо ее выбора. Нара была ликом той силы, которая сильнее мудрости, сильнее разума — и эта сила обрушилась на меня. Первое что сказала: «Бедный, бедный Ильгет».

Она развязала ремни, и я ослеп…

Я смотрел на это маленькое, белое, почти прозрачное тело, открывавшее то, что составляет жизнь, и возвращался в теплый, как летние мхи, мир, из которого выпал после рождения.

Несколько дней мы жили так. На заре я уходил с мужчинами в тайгу, возвращался на закате и насыщался ею и, насытившись, опускал голову между маленьких острых холмов, спускался вниз и слушал тихий разговор живых ручейков ее тела. Я слушал, а ветер грохотал над чумом, и безумные снежинки, залетая в дымовое отверстие, погибали на полпути к очагу.

Этими ночами мы рассказывали друг другу свою жизнь, и однажды она спросила меня:

— Смотришь в мои глаза, а видишь другие. Чьи?

Я рассказал ей о дочери Ябто, которая была частью одной души, разделенной на троих. Я рассказал ей о тайнике со стрелами и связке костяных птиц.

— Она тебе сестра?

— Нет.

Нара смотрела на меня долго, потом отвернулась и уснула.

Следующей ночью она опять спросила меня:

— Ты вспоминаешь ее?

— Да.

Нара больше ни о чем не спрашивала до другой ночи.

— Ты будешь всегда вспоминать ее?

Я сказал ей, что дочь Ябто отдана в жены в тунгусский род, сейчас она очень далеко. Нара долго молчала, не отводя от меня взгляда, потом произнесла:

— Вспоминай. Я ничего не боюсь. Но знай, что я — это она. У нас с ней одно имя и одна суть. Ты получил свое, мой князь. Думай лучше об этом и не покидай меня.

Все эти дни другие женщины смотрели на меня таким взглядом, которого я не мог понять.

А потом пришла мудрая старуха с бубном и справила обряд. Она кормила огонь и призывала добрых духов на нашу постель. Когда кончилось камлание, старуха села у огня, вытянув ноги, и сказала: