Винтерспельт - Альфред Андерш

Из окна поезда Кэте глядела на изменившиеся пейзажи — крупные гряды холмов, невысоких, но покрытых густой зеленью, сведений; вся история с Лоренцем Гидингом, например, осталась ему неизвестной, потому что в этот момент он вдруг решил все поставить на карту и сказал:

— Давайте пойдем наверх, в мою комнату!

Удивило ли его то, что Кэте не возразила? Вряд ли. С самого начала между Иозефом Динклаге и Кэте Ленк возникло полное понимание. Объятия и поцелуи были, конечно, еще до того, как они пошли наверх. Конвейер. Стадия изготовления продукта.

Наверху он сказал, показывая на свою кровать:

— Вот одно из немногих преимуществ офицера: тебе всегда готовят постель.

Значит, разница между его постелью и постелью Венцеля лишь в том, что свою Венцель всегда стелет сам.

Она заметила, когда они вошли в комнату, что ночник был уже зажжен: лиловое пятно в темноте.

В постели Кэте сразу поняла, что ее опасения по поводу многолетнего воздержания, которому подвергал себя Динклаге, — по какой-то причине, неясной для нее самой, это было ей не совсем приятно, — не имеют под собой никакой почвы. Трудно определить, на чем основан эротический дар Динклаге, его способность естественно выражать свои чувства. Может быть, дар этот был вызван к жизни той любовной связью семнадцатилетнего юноши с крестьянкой из графства Бентхайм, которая была хоть и старше его на пять лет, но все же очень молода? Или он был дан ему от природы и требовал потому столь ранней реализации? Оставим этот вопрос открытым, упомянем лишь талант Динклаге в любви быть беспечным, нежным, напористым-да и то упомянем лишь потому, что иначе не объяснить переплетение событий личного характера с событиями военной истории.

3

Итак, Кэте скиталась. Когда ей это надоело, она отправилась в Кёльн. Дату своего приезда, 15 мая, она запомнила навсегда. На главном почтамте ей вручили пачку писем от Лоренца. Было там и письмо от его отца, доктора медицины Фридриха Гидинга, из Мюнстера; Кэте не была с ним знакома, удивилась, что он знает адрес, о котором они договорились с Лоренцем, вскрыла его письмо первым, прочитала: «Глубокоуважаемая фройляйн Ленк, наш сын Лоренц погиб в начале мая в Италии. Он много о Вас говорил, когда был здесь, и дал мне Ваш адрес — на всякий случай, как он сказал. Моя жена и я были бы очень рады, если бы Вы могли нас навестить».

Она ушла, держа в руках пачку писем. На улице было майское утро, теплое и голубое. В одиннадцать часов началась воздушная тревога, но ненадолго-час она просидела в подвале. Она пыталась представить себе мертвого Лоренца, но это ей не удавалось; единственное, что она поняла: его нет, нет больше. «Еще и это», — подумала она. И потом: «Теперь я свободна, как никогда прежде». Уже на пути к вокзалу она поняла, что ее первая реакция на известие о гибели Лоренца была эгоистической, ибо относилась не к Лоренцу, а к ней самой.

В поезде она прочла его письма. Дивизию, к которой его прикомандировали, сразу же, как только он приехал, перевели из Франции в Италию. Он описывал итальянские пейзажи. Места, которые он называл, цензура вымарала черной краской. Он жаловался, что Кэте совсем не пишет. Она согласилась, что с ее стороны было безответственно так долго медлить, прежде чем поехать в Кёльн. Вместо того чтобы поехать в Кёльн хотя бы из Юйста, она стала бродяжничать. Она действительно редко думала о Лоренце. Теперь у нее был номер его полевой почты. Со времени прощания в Берлине до его смерти он не получил от нее никаких известий, а сам написал ей десятка два писем. Описание итальянских пейзажей и тихие или бурные объяснения в любви, из-за которых она не могла переслать письма его отцу в Мюнстер.

Свекловичные поля, Ойскирхен, снова свекловичные поля. Она читала и читала. Кончив читать, она заметила, что ландшафт изменился. Она закурила, осторожно положила письма в чемоданчик, закрыла его. Первый поезд за долгое время, который был не переполнен, а почти пуст. На главном вокзале в Кёльне она снова стала изучать свою карту, теперь почти без всякой надежды. Ни на секунду у нее не возникло желания поехать в Мюнстер; наконец она взяла билет в Прюм, западный Эйфель. Ехать в Мюнстер означало бы ехать внутрь страны, ей же хотелось — ближе к границе! Как одержимая, она искала крайние точки: остров, Буртангское болото, низовья Рейна, все время в надежде, что попадет в открытую зону, в загадочные места, где можно переходить из одного мира в другой, на самую крайнюю, уже прозрачную кромку. Это ей не удавалось. За спящими плотинами материк, геометрически очерченные пастбища, а над ними контуры высоких дамб, водосборных сооружений.

Из окна поезда Кэте глядела на изменившиеся пейзажи — крупные гряды холмов, невысоких, но покрытых густой зеленью, дороги, словно светлые канаты, протянутые в низинах, приземистые хутора, белые или из серого бутового камня, где ей сразу захотелось остаться, деревья, кроны которых напоминали облака. Как-то она увидела полуразвалившийся замок, расточительно огромный, в окружении других строений, грязные крепостные стены. Эти пейзажи заставляли Кэте думать не о плене, а о тайниках. Никакой идиллии; прохладный воздух старых яблоневых садов, забытых весен.

Кэте думала: эти пейзажи не для Лоренца, его как художника влекло другое. Она считала, что Лоренц мог бы стать большим художником. Показывая на рисунок, изображавший что угодно, только не Закровское озеро, он заявлял: «Потрясающая штука это Закровское озеро», — хотя потрясающим был лишь сам рисунок, как бы отделившийся от этого озера в провинции Бранденбург, от всего, что с ним связано. Иногда ей становилось не по себе от его взгляда, в котором предметы словно сгорали дотла; как-то она поймала себя на мысли, что вовсе не уверена, действительно ли это ей подходит-стать спутницей жизни великого художника.

Она еще и потому не решилась ехать в Мюнстер, что не хотела беседовать с д-ром Гидингом и его женой о будущем их сына как художника; это только усилило бы ее отчаяние. А может быть, и нет — может быть, это оживило бы ее, придало ее печали какой-то смысл. В ее воспоминаниях Лоренц остался бы не просто павшим солдатом, а несвершившимся художником. Но в Мюнстере ей была бы отведена в высшей степени мучительная для нее роль женщины, пережившей возлюбленного. То, что она наделила Лоренца гениальностью, обязывало бы ее в течение нескольких дней играть роль его вдовы. «Все, только не это», — думала Кэте. Она не могла представить себе, как будет участвовать в этих беседах оставшихся в живых. Все лето и осень в Эйфеле она уже не часто вспоминала Лоренца. Но когда вспоминала, то думала о нем не как о большом художнике, которым он мог бы стать, а как о мертвом солдате, которым стал. Как о человеке, о котором никто уже никогда ничего не узнает. Тогда ей становилось грустно и тяжело, ее охватывало ощущение беды, она должна была заставлять себя что-то делать. Из Прюма она написала д-ру Гидингу, посоветовала ему собрать рисунки и картины Лоренца для выставки после войны, сообщила адреса, где он, возможно, еще мог бы разыскать работы своего сына. Он поблагодарил ее, ухватился за эту идею. Несколько лучших листов Лоренца погибло вместе с ее комнатой на Ханильвег. У нее не осталось ничего, что напоминало бы о нем, — даже фотографии. Лоренц терпеть не мог фотографий, у нее он тоже никогда не просил снимков.

О Лоренце Кэте разговаривала только с Хайнштоком. Что касается нынешней ситуации, то здесь Хайншток доказал, что у него нет ни малейшего чутья; с другой стороны, именно он однажды сказал ей: «Ведь у тебя в Берлине наверняка был друг», в то время как Динклаге никогда не пришло бы в голову строить такие предположения. А если даже он их и строил, то полагал, что высказывать их-бестактно. Или считал их незначительными, поскольку его любовь к Кэте и любовь Кэте к нему были чем-то настолько неслыханным и неповторимым, что прошлое сгорало в ней дотла, как Закровское озеро на рисунках Лоренца.

4

С середины мая до середины июля — прюмский период. Два месяца Кэте преподавала немецкий и географию в выпускных классах гимназии имени Рёгино. «Коллеге из Берлина я могу со спокойной совестью доверить наших выпускников», — сказал директор. Но с конца июня занятий было мало, потому что ученики стояли у окон или на широкой площадке внизу; Кэте не мешала им, стояла вместе с ними, хотела видеть сама, как выглядит армия, спасающаяся бегством. Впрочем, она вовсе не бежала — колонны двигались медленно, педантично; в июне часто шли дожди, и армия, окутанная затяжным дождем и стойким унынием, просто двигалась куда-то, в какие-то другие места.

Скука. Кэте убедила учеников вернуться в класс и, движимая берлинским патриотизмом, начала вместе с ними читать «Шаха фон Вутенова»[20], потом стала рассказывать о Бразилии, о колибри и кофе. Она чуть было не дала себя убедить, что передвижение армии на восток — лишь обычные маневры, но потом выяснилось, что население должно покинуть город. Еще прежде, чем директор объявил, что школа закрывается, ученики выпускных классов уже получили повестки с требованием явиться на призывные пункты. Несколько дней царила суматоха; Кэте наблюдала, как люди, стоя рядом с ворохом багажа, растерянно смотрели на свои дома, где уже были закрыты ставни и заперты двери. Скоро город превратится в нечто безымянное, в каменный объект ночных рекогносцировок, грабежей и артиллерийских обстрелов. Когда Кэте после окончания занятий оставалась одна в классной комнате, она чувствовала, как ее окружает одиночество; армия не просто шла куда-то, а освобождала территорию, оставляла за собой пустую землю, ничейную землю. В такие моменты у Кэте Ленк зарождалась надежда. Она получила распоряжение явиться в ведомство по делам школ в Кёльне для «последующего определения на работу».