Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

«Врачебная практика. Диагностика болезней...». Перелистал её, нужного для меня в ней нет.

«Спутник медицинского работника в сельской местности...».

Нашел, наконец, то, ради чего пришел сюда.

Каким надо быть осторожным в словах, а я все не могу научиться, привыкнуть... Вернулся к ней, оживленный прогулкой. В дверях еще весело гаркнул:

– Девочка, у нас гости. Принимай!

Глянул на нее, похолодел от жалости. В лице неверие, надежда.

– Прости меня... Вот они, гости наши, стихи...

– Так и будем пугать себя? – упавшим голосом сказала она. – Так и будем...

Сел напротив, кляну себя молча, книги на тумбочку бросил. Она в окно смотрит, на снег. Потом я раскрыл одну книгу и прочел вслух первое, что попалось на глаза... другое, третье... невольно подчиняясь ритму и словам. Она присела на подоконник, слушала, как прилежная ученица в классе, положив руки на колени.

Я мельком подумал, что нам теперь необходимы станут чужие слова, незаменимые слова и мысли кого-то еще, кроме нас двоих. Слова друзей, слова гостей, таких вот невольных и добрых, ощутимые, живые...

– Все как про меня, про тебя... Каждое слово задевает.

– А меня и тебя всё уже задевает... песня... музыка... даже старинная. Всё намекает...

Спал сегодня до вечера, и никак не проходит усталость. Уже темно, в доме тихо, могу побыть наедине с моим дневником. Прошлая ночь была не такой...

Снег шел несколько дней. За окнами воздуха не стало, неба не видно, поляны с домами нет, всюду обвальный снегопад, лавина снега.

Ночью меня разбудил тонкий протяжный вой. Сначала подумалось, волки. Но звук был ровный, похожий на сирену в тумане. Сердце мое заколотилось от невольной догадки. Неужели...

Ко мне влетела в панике она, сонная, перепуганная до предела.

– Миленький, беда... Вставай, помоги... в оранжерее сигналит...

А сама в шубе нараспашку, в унтах, в шапке.

– Не хотела будить, но выйти не могу.

– Никуда не ходи, – сказал я, – сам проверю.

– Нет, я с тобой... Ну, пожалуйста, я с тобой...

Наружная дверь была привалена снегом. Я выдавил ее плечом, отгреб снег, вынес лыжи, взял в одну руку лыжную палку, в другую – лопату, и мы пошли в ночь, в гуденье, в снег. Раскидали сугроб у входа в оранжерею, вошли в тамбур, включили свет. Она хотела снять шубу, но я запретил: так непривычно сквозило в тамбуре, тоскливо и зябко выла сирена, заставляя догадываться о том, что случилось.

Она вбежала в гудящий, как холодная труба, зал и чуть не упала, будто споткнулась, увидев снег на зеленых листьях. Застонала беспомощно, как девочка от боли. В ее неприкосновенной, оберегаемой, ухоженной теплице гулял сквозной запах снега, истошно выла сирена, били крыльями напуганные цыплята. Высоко на потолке продавилось одно стекло, выпало целиком. Снег, как белая опухоль повис над нами, зияя дырой, свищом, из которого летели на слабые нежные деревца новогодние, такие безобидные в электрическом свете снежинки...

Она бегом принесла кучу халатов, стала накрывать поникшие ветки, причитая, злясь, едва не плача от большой обиды.

– Ну что же делать? Все погибнет! Все погибнет...

Я приволок из котельной картон, садовой ножовкой распилил его на кривые полосы, подвинул сюда из угла высоченную стремянку, на роликах, полез наверх, под самый потолок. Снег обрушился на меня, каскадом посыпались вредные снежинки. Но, через несколько минут, их уже не было. Я просто задвинул под снег полосы картона. Еще сквозил с верху ледяной холод, а сугроб на зелени стал таять. Она раскидывала его руками, вот-вот заплачет.

Еще немного и снег над крышей застелет подушкой провал. Будет, наверное, тепло и надежно. Только что же делать, если рухнут новые стекла, кажется, неподготовленные к такому сокрушительному снегопаду. Поглядишь на белый потолок, и давит на тебя неимоверная тяжесть.

– Я полезу на крышу, – сказал я, – ты беги домой, спать.

– Нет, миленький, нет... Ну, сделай что-нибудь...

По всей крыше на расстоянии двух метров есть утонувшие, в снегу трубчатые лесенки. На самом коньке крыши их соединяет переходной мосточек. Это я все как бы видел под снегом, а сделать ничего не мог.

С деревянной лопатой поднялся по лестнице к началу этой снежной лавины, такой она вблизи выглядела необоримой, потыкал возле себя, стараясь откапать хоть начало первой трубчатой лесенки, но снег будто и не ощутил моей попытки. С неба летело на меня холодное снежное воинство. Лопата вязла в снегу. Я едва держался на лестнице.

В откопанном кружочке трубчатые ступени были забиты снегом, и я тут же чуть не сорвался вниз.

Меня разозлила эта стихия. Проклиная в душе хляби небесные, холодный как сосулька, я пошел в котельную, приволок из тамбура шланг, подсоединил его к пожарному крану или еще какому, перебросил кишку через форточку, вышел на улицу, протянул вдоль стены, проваливаясь в болоте снега, вернулся в котельную, сумел-таки в раздраженной торопливости угадать схему кранов, отвернул до крайней точки холодный и горячий поток...

На улице у ярких стен оранжереи бушевал снегопад. Я поднял бьющийся в руках шланг по лестнице, направил туту струю воды в рыхлую бесконечность, и она поплыла, двинулась, потекла, медленно покидая крышу, очень медленно пошла, поехала!..

Вот уже первые ступеньки открылись, под ними светом просияло свободное стекло, вот уже я наверху, на мостике, облепленный снегом и ликующий в ярости бью, колошмачу снег, отбрасываю, гоню с крыши туда, к чертям, на землю, нет, в такой же снег.

Я поливал всю ночь. По стеклянным скатам змеились, горели фантастическим хрусталем наплывы льда, сосульки посвистывали водой, не успевающей замерзать. Огромная пирамида светилась подо мной, как ночной стеклянный аэропорт. Нашлепка снега осталась только там, где произошла авария. Снегопад, обиженный моим разбойным поведением, в эту минуту заглох. Я бросил на землю ненужный шланг...

В котельной перекрыл воду, втянул через форточку шланг, пока не заледенел, и пошел в оранжерею. Потолок ее сверкал зеленым отливом. Нагретый воздух был, как прежде, влажен и душен. Вой сирены давно умолк. На кофейных деревцах еще висели халаты.

Она встретила меня с опухшими от бессонницы глазами:

– Как думаешь, не погибнут?

– Если ты не уйдешь сию же минуту спать, я больше ничего не стану делать, – сурово сказал я. Помог ей одеться, пристегнуть лыжи, попросту говоря, прогнал.

Потом я прилаживал картон к потолку. От стремянки двумя палками в упор. Снова лазил на крышу, метлой смахивал нашлепку снега, долго и трудно развинчивал отверткой металлическую раму, стряхивал остатки стекла. Это были как бы двойные стеклянные блоки., полые внутри.

Ходил в подсобку оранжереи, где раньше приметил штабель запасных блоков. С одним из них снова поднялся на крышу, ставил в раму, накладывал сверху другую с резиновой прокладкой, завинчивал, теперь уже легко.

Все это проще было бы сделать снизу, но пришлось бы напустить холод в оранжерею.

Она вяжет маленькую шапочку. Нежными прикосновеньями к ней.

Вяжет, смущенная моим взглядом...

– Я знаю, что тебе хотелось это видеть.

– Разве я говорил?

– Не говорил, но я знаю...

– Хочешь, я затоплю камин?

– Мне так нравится, когда из трубы дым... Но затопи вечером.

– Хочешь музыку?

– Нет.

– А кино?

– В доме так тихо и тепло...

У нас очень тихо. За окнами лежит мягкая белая тишина, в сиянии света вечный покой.

– Хочешь мед из ульев?

– Не надо, милый, – она совсем опустила голову. С крыши над самым окном упал мягкий ворох снега, упал в тишину, в мягкое, без единого звука и шелеста.

– Я очень боюсь, – угадал по ее дрогнувшим губам.

– Ты не веришь мне?

– Глупый... мы с тобой навсегда повязаны... А если я умру?

В холоде, пронизывающем как ледяная вода, на миг остановилось мое сердце.

– Ну что ты, – прошептал я. – Невозможно это... Я не дам... невозможно... Ты не сделаешь меня одиноким. Ты не можешь...

Я лег на пол у ее ног.

– Встань, пожалуйста, – попросила она, откладывая на стол вязанье, смешно сдвинув брови. – Я не хочу, чтобы ты лежал на полу. Не разрешаю.

– Пока у тебя такое настроение, – сказал я, подложив руки под голову, – не встану.

– Прости, я больше не буду.

И смотрит на меня с высоты озабоченным и смущенным взглядом, словно подо мной жидкая глина, колючий песок, а не ровный глянцевый паркет, сияющий в бликах.

– Ты за меня так не переживай, – лицемерно сказал я, потому что, кажется, был счастливым от ее переживанья. – У нас дома долго не было второй кровати. Когда подрос, мне стелили на полу. Привычка... Возле тебя и на полу хорошо.

Я вытянулся, показывая всем видом своим, как мне удобно.

– Для этого ты стелил? Ворочая?

– Для тебя, для вас... чтобы топали...

Она посмотрела вокруг, точно в первый раз видела все.

– Твое детство тебе не дает покоя. Вот почему ты строил... Не хватало тебе уюта.