Морос, или Путешествие к озеру - Илья Владимирович Бояшов

перспективу быть убитым и съеденным дикарями. То, что прежде им все же были постелены одеяла, наложена шина из подручных средств на распухшую ногу несчастного Аухейро, разведен костер, приготовлен ужин из вскрытых ножом и разогретых на угольях консервов, относилось к разряду фантастики. Упрямый мексиканец не собирался сдавать позиции – чего нельзя было сказать о его подчиненном.

Любая война свидетельствует: достаточно двух-трех моментов, в которые смерть не просто потреплет по плечу, а явит всю свою бездну, – и натренированный стрельбами, турником и полигонами здоровяк внезапно надламывается, как прогнившее изнутри дерево. Лежа с закрытыми глазами под небом, в котором было тесно от звезд, Аухейро постанывал и, забываясь, нес всякую чепуху. Лошади стояли, как черные призраки. Медленно, капля за каплей, протекла вся ночь. Чилиец явно не собирался вставать следующим утром, до которого было уже рукой подать. Он затих только тогда, когда, сменив на дежурстве филинов и летучих мышей, закричали попугаи. Впрочем, затих ненадолго.

– Циркуль.

Санчес удивленно приподнялся на локте.

– Циркуль, команданте. – Аухейро знобило; он жарко проговорил: – Кто-то воткнул циркуль… и мы… по кругу…

Рамон промолчал.

Утро наконец явилось. Когда первый луч солнца осветил хижину, лошадь Санчеса беззвучно упала на колени и завалилась на бок. Угли давно погасшего костра рядом с одеялами антрацитово заблестели.

– Я устал бояться…

Санчес вновь вздрогнул. Речь Аухейро, едва слышимая в гомоне проснувшейся сельвы, поначалу показалась Рамону все той же ночной бредятиной, но вскоре в ней проявились определенные смысловые ниточки.

– Я устал бояться, команданте… Морос. Да-да, морос, которые были для нас вездесущими, которые таились для нас за каждым кустом… Мне кажется, на самом деле все не так, команданте. Мне кажется, на самом деле все не так.

– О чем ты? – хмуро переспросил Санчес.

– О дикарях, команданте. Я о каннибалах, которыми нас пугали. Их нет – вот что я понял. Зря вы убили Родригеса. Морос не существуют. Это всего лишь страхи. Наши страхи, команданте. Морос – то, что мы сами себе выдумываем. Ночные кошмары… знаете, как в детстве. По большому счету, мы и являемся этими самыми дикарями. Они внутри нас, вот что я понял. – Аухейро слабо постучал по своей груди. – Они здесь, команданте. Вот где они попрятались… Здесь они и будут жить вечно…

Чилиец еще что-то бормотал, но цепочка разомкнулась, нити развязались. Он все быстрее приближался к границе безумия – и вскоре ее пересек.

Закрыв через несколько часов глаза еще одному мертвецу, недоучившийся студент, ординарец славного генерала Энрике Горостьеты, наемник и революционер Рамон Диего Санчес, голова которого на его родине была оценена на вес золота, засобирался в путь.

Ожидание  

Дикари исправно продолжали забирать дары. На этот раз на совете «племени» Сильная Рука Беляев не скрывал озабоченности:

– Даже если баловать морос раз в неделю, бус едва ли надолго хватит.

Оставшиеся зеркальца разбили на множество частей, а бусы решили делить. Из большой нитки получались три малые, годные разве что для украшения младенцев. Беляев, инициатор вынужденной хитрости, разглядывая результат, вздохнул:

– В одной армянской сказке пришел к скорняку человек с бараньей шкурой и попросил сделать из нее шапку. Тот согласился. Тогда человек подумал и спросил: «А две можешь?» – «Могу и две». – «А три?» – «И три могу». – «А семь?» – «Что же, скрою и семь». Ударили по рукам. Клиент явился забирать заказ – что же видит: скорняк сшил ему семь крохотных шапочек.

Посмеявшись, он признался Экштейну:

– Конечно, я виноват. Я исходил из прежнего опыта общения с гуарани. Нужно было запастись мешками. Кто же знал, голубчик, что морос более падки на подношения, чем мака и чимакоко.

С тех пор каждый раз, когда, навестив «торги», Беляев и Экштейн появлялись в воротах «крепости», их встречали три пары внимательных глаз. То, что новостями из сельвы всерьез заинтересовался мистер Фриман, было самым явным признаком надвигающейся беды. День шел за днем, но, увы, ничего утешительного «парламентеры» принести не могли. Внутреннее напряжение пока не выпускалось наружу, тем более что работы у экспедиции хватало. С тех пор как двумя картографами был пройден весь берег, угнездившийся в «остроге» Беляев не выпускал из рук карандаш, расшифровывая записи в своих пухлых блокнотах и перенося на карту всё новые и новые обозначения. Давал о себе знать и естественно-научный интерес: ненадолго отрываясь от главного дела, Беляев, художественные способности которого не вызывали у Экштейна сомнений, тщательно прорисовывал наброски показавшихся ему любопытными деревьев и растений, собирая затем этюды в особую папку. Вслед за тем дожидался своей очереди обширный гербарий.

И все-таки в центре внимания по-прежнему оставалось озеро: Экштейну и Серебрякову несколько раз пришлось перемеривать глубины в самой широкой его части. Кроме того, обнаружились течения вдоль южного и северного берегов – по всей видимости, большую роль в них играли воды впадающих в озеро рек и придонных источников. Беляев не только зафиксировал феномен, но и при помощи самодельного лага вычислил его скорость. Особое значение придавал он качеству озерной воды. В лейтенантском мешке, давно приготовленном к желанному возвращению, были аккуратно упакованы пробирки со взятыми в разных местах образцами и дожидались своей передачи руководству Асунсьонского университета две увесистые папки с описанием русла Гроа. В измятом дневнике самого Экштейна мрачные мысли об иезуитстве морос соседствовали с редкими всплесками оптимизма. Впрочем, просветов становилось все меньше. Не удивительно, что после очередного возвращения из леса, где были оставлены подношения, отчаяние сподвигло его вывести прерывистым подчерком: «Самая ужасная вещь на свете – ожидание. Нет ничего более изнурительного, гнусного, мучительного, выжимающего все жизненные соки!!!»

Что касается провианта, охотничьи навыки мистера Фримана были выше всяких похвал. Питиантута вскоре привыкла к двум-трем ежедневным выстрелам. Кроме яств из разнообразной рыбы, в меню, благодаря кулинарным стараниям Киане, постоянно входило такое блюдо, как запеченная в пальмовых листьях утка. Индианка также умела обращаться с иглой, и лохмотья путешественников приобрели более-менее приличный вид. Правда, ей пришлось разрезать и пустить в дело одно из одеял, но благодарность участников похода не знала границ. В конце концов даже Серебряков доверил ей свою полинялую черкеску.

Однажды ночью, прильнув к удрученному возлюбленному, девушка зашептала ему на ухо:

– Я знаю, о чем думает ичико. Знаю, как можно обмануть морос. Нужно уйти в темноте, когда сельву покроет туман, и оставить горящим костер. Пусть морос думают – в лагере кто-то есть. Пусть долго думают. Нужно идти вдоль берега по воде, тихо идти, очень тихо. Можно вырваться, ичико…

Что у мужчины на уме, то