Портреты пером - Сергей Тхоржевский

В Географическом обществе проект экспедиции поддержки не встретил. Общество сочло проект мечтой молодых фантазеров. Один из видных деятелей общества, полковник Генерального штаба Милютин, захотел прочесть проект и собирался лично переговорить с автором, «как и что найдет в этом проекте сообразного с делом или удобоисполнимого». «Конец же был тот, — пишет Баласогло, — что мой проект был у Милютина и, кажется, довольно долго; потом я получил его просто в конверте, без всякой записки или приглашения; а потому и не решился беспокоить Милютина своим посещением».

Впрочем, еще до отъезда Муравьева в Сибирь Баласогло понял, что его шансы попасть в экспедицию на Восток призрачны. И, узнав, что открылась вакансия библиотекаря в Академии художеств, он принялся, уже не надеясь на журавля в небе — дальнюю экспедицию, хлопотать о малой должности в храме искусства. Он вспоминает: «…я бегал как угорелый четыре месяца сряду» и «нашел необыкновенную готовность мне помочь в целом ряде до того вовсе незнакомых мне людей…» За него ходатайствовал Муравьев, ходатайствовал адмирал Рикорд. Его принял президент Академии художеств герцог Лейхтенбергский, и Баласогло преподнес герцогу вышедшую из печати книжку свою о букве Ѣ. Герцог выслушал его просьбы, ознакомился с его статьями, напечатанными в «Памятнике искусств»… Однако место библиотекаря в Академии получил кто-то другой.

Невельской дожидался спуска на воду транспорта «Байкал», чтобы наконец отплыть в дальний вояж. Начальник Морского штаба князь Меньшиков приказал ему составить проект инструкции самому себе. Невельской упрямо вписал в проект: «…осмотреть и описать юго-восточный берег Охотского моря до лимана р. Амур; исследовать лиман этой реки и ее устье…» Меньшиков, конечно, все это вычеркнул. И взамен вписал в инструкцию: «…осмотреть юго-восточный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями». Никакого упоминания об Амуре быть не могло.

В августе 1848 года «Байкал» поднял паруса и отплыл из Кронштадта в долгий путь через Атлантический океан, вокруг мыса Горн и далее через Тихий океан к Охотскому морю…

А Баласогло остался в Петербурге, где летом эпидемия холеры держала его дома, в четырех стенах. Наверно, тогда и вписал он в свою рукопись «Об изложении наук» такие безысходные строки: «Оглянись: ведь тебе никуда не уехать. Твой круг очерчен сразу и навеки. Тебе вращаться в нем до гроба и не выскочить, и не выпорхнуть, и не выскользнуть. Скорее каждое из тех нелепых существ, которые теперь пьянствуют в трактирах, будет, не зная ни бельмеса ни в чем, и в Англии, и во Франции, и в Италии, и в Египте, и даже в Индии, даже по всей России — даже и на луне, и в собственной спальне китайского богдыхана, — чем ты — положим, хоть на Пулковской обсерватории!..»

«…И когда я, — вспоминает Александр Пантелеевич, — не дождавшись обещанного представления к канцлеру целых шесть-семь лет, потерял всякую надежду, да почти и охоту быть на Востоке, а потому в заботах о своем пропитании перестал себя мучить и начал служить, как другие, т. е. приходить попозже, уходить пораньше и т. д., — на меня набросились, как на ленивую и упорную лошадь…» И это в архиве министерства иностранных дел, где в последние годы именно он, Баласогло, вводил по мере возможности разумный порядок, а другие исполняли службу спустя рукава…

Управляющий архивом тайный советник Лашкарев торопил подчиненных с разбором старых дел, требуя разделять дела на политические и неполитические. Торопил, дабы поскорее отрапортовать об успешном завершении трудов — и получить двадцать тысяч серебром, положенные тайному советнику за полвека «беспорочной службы». «В год-полтора он отрапортовал сам себе и канцлеру, что все поверено и разобрано как следует… — рассказывает Баласогло, — ему решительно не оставалось ничего более делать, и он… стал меня есть и грызть всякий день, как я смел не следовать общему плану… Я бы должен был его спросить, как бы, например, разделить политические дела от неполитических там, где все одна и та же дипломатическая переписка… но это бы значило то же, что взорвать на себя весь архив и все министерство, т. е. целую половину здания Главного штаба!»

Александр Пантелеевич промолчал и начальству на сей раз не стал перечить. Потому что на его жалованье жила семья и пренебречь службой в архиве он не мог.

Глава четвертая

Сохраню ль к судьбе презренье?Понесу ль навстречу ейНепреклонность и терпеньеГордой юности моей?

В Париже революция! Во Франции провозглашена республика! Эти известия взбудоражили весной 1848 года весь Петербург.

Император Николай решил, что надо стеной оградить Россию от проникновения революционных идей. Он повелел учредить негласный комитет высшего надзора за духом и направлением всего, что печатается в России. Комитет должен был с пристрастием рассматривать то, что уже вышло из печати, контролировать таким путем цензуру и о всех наблюдениях доводить «до высочайшего сведения». Во главе «комитета 2 апреля», как его называли, был поставлен действительный тайный советник Бутурлин, человек деспотичный и желчный.

Бутурлин рьяно принялся исполнять указания царя. Любая книга бралась им под подозрение.

Даже в напечатанном церковном акафисте покрову божьей матери Бутурлин усмотрел революционные фразы, кои следует вырезать из текста. Он сказал об этом министру юстиции графу Блудову. Блудов ответил, что видеть в тексте акафиста что-то предосудительное — значит осуждать святого Дмитрия Ростовского, который сочинил сей акафист.

— Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения, — настаивал Бутурлин. — «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и своенравных…»

Блудов сказал:

— Вы и в Евангелии встретите выражения, осуждающие злых правителей.

— Так что ж? — возразил Бутурлин и уже как бы в шутку добавил: — Если б Евангелие не была такая известная книга, конечно, надобно б было цензуре исправить ее.

В докладах Бутурлина, барона Корфа и других членов «комитета 2 апреля» особо неблагоприятный отзыв давался о журнале «Отечественные записки».

Редактора журнала Краевского вызвал к себе Дубельт — для объяснений. О своем визите в Третье отделение Краевский затем рассказал Никитенко, и тот не решился занести услышанное в дневник. Лишь по его позднейшим воспоминаниям мы знаем, что в тот день Дубельт сказал Краевскому.

— Ну что, милейший мой, — начал Дубельт. — Что вы, господа литераторы, все нападаете да нападаете на всех русских, на Россию…

«Краевский стал объяснять, — рассказывает Никитенко, — что никаких нападок литература себе не позволяет, что указания, какие в ней делаются на недостатки русского общества, исходят из чувства любви к родине…»

— Э-эх, милейший! — сквозь зубы произнес Дубельт. — Если вам станут говорить о любимой женщине, что у нее на руке нарыв, на спине другой, на щеке бородавка и тому подобное, разве вы станете от этого больше ее любить? Нет-с, полноте! Наши писатели так и норовят нас задушить! Только я вам скажу, голубчик, пока еще вы будете собираться, я вас всех перевешаю!

Через несколько дней, на страстной неделе, Краевский снова был вызван в Третье отделение, на сей раз вдвоем с Никитенко, который с прошлого года официально числился редактором «Современника» вместо Плетнева.

Ждал их граф Орлов, шеф жандармов. Можно себе представить, как они, пригнув голову и холодея, вошли к нему в кабинет.

«Громадная фигура Орлова поднялась перед нами…» — вспоминает Никитенко. Сжав кулак, Орлов потребовал от обоих редакторов подписку о том, что они ничего не будут печатать против правительства. Разумеется, Краевский и Никитенко тут же дали эту подписку.

Орлов сел и продолжал:

— Ведь вот вы пойдете и будете говорить, что Орлов человек необразованный, грубый… Но я вам скажу: я до могилы буду защищать моего государя! Если у меня голову отрубят, то мое туловище встанет на защиту престола моего государя!

Краевский и Никитенко стояли, не смея проронить слово.

— Вот у вас Белинский! — продолжал Орлов. — Чего только он не пишет! Чего только не трогает! Он…

— Ваше сиятельство, — робко прервал era Никитенко, — Белинский уже так болен, что смерть его неизбежна…

— Ну и царство ему небесное! — воскликнул Орлов, перекрестясь. — Для него же лучше, что помрет…

Когда оба редактора вышли — дай бог ноги — из Третьего отделения на набережную Фонтанки, Никитенко спросил Краевского:

— Скажите, Андрей Александрович, что вы подумали, когда Орлов подошел к вам с поднятым кулаком?