Холодное время - Варгас Фред

Адамберг покончил с сосисками. Оставалась еще капуста, напоминавшая ему – в облегченной версии, менее запутанной, что ли, – огромный клубок водорослей. Ужин оказался весьма оригинальным.

– А третий? – спросил он. – Сансон? Его тоже казнили в тот день? Вместе с друзьями Дантона?

Данглар улыбнулся и медленно вытер губы, предвкушая театральный эффект.

– В тот день Сансон казнил их.

– Как это?

– Так же, как он гильотинировал во время Террора Людовика Шестнадцатого, королеву Марию-Антуанетту и всех остальных, одного за другим. Сансон и его сын недрогнувшей рукой опускали нож этого чудовищного устройства несколько тысяч раз за три года.

– Кто это был, Данглар?

– Ну как же, знаменитый парижский палач. Он носил титул исполнителя верховных приговоров. Шарль-Анри Сансон прожил, можно сказать, трудную жизнь. Я подчеркиваю, что это был Шарль-Анри, чтобы не путать его с другими Сансонами.

– За меня можете быть спокойны.

– Дело в том, что Сансоны, – продолжал Данглар, не обратив внимания на его реплику, – из поколения в поколение служили палачами начиная с эпохи Людовика Четырнадцатого и вплоть до девятнадцатого века, пока один из них, гомосексуалист и игрок, по уши в долгах, не нарушил эту преемственность. Шесть поколений палачей. Но Шарлю-Анри пришлось попотеть именно потому, что он жил и работал во время Террора. Он лично отрубил более тысячи девятисот голов. Все его коллеги тех лет жаловались на невыносимую “переработку”, и не из соображений морали, а потому что, будучи владельцами своей гильотины, они отвечали за все техобслуживание – чистили, затачивали лезвие, убирали тела и головы, мыли эшафот, ухаживали за лошадьми и повозками, меняли окровавленную солому и так далее. В 1793 году, видимо притомившись, Шарль-Анри Сансон уступил место своему сыну Анри. Тут не обошлось без семейной драмы – другой его сын разбился, упав с эшафота, когда хотел показать народу очередную голову.

– А чем потомку Сансона не угодило Общество Робеспьера?

– Палачи, как вы, наверное, догадываетесь, никогда не были на хорошем счету. Задолго до всякого Террора им не подавали руки, до них старались не дотрагиваться и, расплачиваясь, бросали им деньги на землю. Они могли сочетаться браком только с детьми других палачей. Никто не желал иметь с ними дела. Но из всех этих отверженных семей в памяти народа сохранилось только одно имя: Сансон. Потому что он отрубил голову королю. И королеве. И всем прочим жертвам Террора. Благодаря Робеспьеру эта фамилия снискала кровавую славу, став символом отвратительной жестокости.

– И кто-то из потомков сломался?

– Это довольно тяжкий груз.

Данглар выдержал паузу, подождав, пока Адамберг, без особого аппетита, справится с клубком капусты.

– К Дантону и Демулену это отношения не имеет, – сказал он.

И Адамберг почувствовал, как клубок, со всеми своими ловушками и запутанными ходами, обрушивается на него, царапая сухими шипами. В таком тупике он еще не бывал никогда. Он отбросил вилку, признав себя побежденным.

– Пошли отсюда, – сказал он. – У нас сразу, еще в Бреши, набралось четырнадцать подозреваемых. Четырнадцать! За девять дней. Это перебор, Данглар. Мы кидаемся из стороны в сторону и скользим словно стеклянные шарики по гололеду. Мы заблудились. Вернее, блуждаем с самого начала.

– Не забывайте, что прежде всего мы поскользнулись на льду Исландии. Потеряли много времени. После чего с головой погрузились в Революцию, столкнувшись с гипотетическим потомком Неподкупного и прочими мстителями. Как тут не свихнуться.

Дожили! Пессимист Данглар подбадривает Адамберга, чья вечная отстраненность могла показаться равнодушием, – в чем и состояла одна из главных претензий лейтенанта Ретанкур, которую его мечтательная флегма выводила из себя. Но в этот вечер, хоть майор и не рискнул бы заговорить о страхе, он ощущал в словах комиссара непривычное смятение. И он забеспокоился – прежде всего за самого себя. Ибо в глазах Данглара, вечно боровшегося с приступами тревоги и тоски, принимавшими порой самые разнообразные и опасные формы, Адамберг являл собой некий надежный спасительный маячок, оказывавший на него успокаивающее и целебное действие, так что майор старался не упускать его из виду. При этом комиссар был прав. С самого начала расследования они плутали в непролазных дебрях, исследуя дороги, ведущие в никуда, бессмысленно прочесывая дремучий лес, бесконечно допрашивая кого-то, и все напрасно.

– Нет, – сказал Адамберг, – дело не в недостатке фактов. Мы сами виноваты. Мы что-то упустили. У меня, кстати, так чешется, что даже больно.

– Чешется? В лусианском смысле слова?

– Что значит в “лусианском”?

– Я про теорию старика Лусио.

– Вот-вот. Что-то меня напрягает в дуэте казначея и секретаря, Блондина-Брюнета.

– Мне показалось, что все прошло хорошо.

– Очень хорошо. Даже прекрасно.

– И это плохо?

– Да. Слишком гладко, слишком мило.

– Вы хотите сказать, это домашние заготовки? Конечно, они пришли во всеоружии, оно и понятно.

Адамберг колебался.

– Возможно. Общими усилиями, плавно сменяя друг друга, они преподнесли нам на блюдечке семерых подозреваемых. Четверых “кротов” и троих потомков.

– Вы им не верите?

– Верю. Это вполне обоснованная гипотеза, так что “казненных” нам надо будет допросить. Вернее, вам, Данглар. Я понятия не имею, как обращаться с потомками Дантона, палача и Дюмулена.

– Демулена.

– Слушайте, зачем вы засоряете себе голову всякой всячиной?

– Не засоряю, а забиваю ее, комиссар.

– А, ну да.

Забить, не оставив места для мыслей о самом себе. Идея хорошая, но результат сомнительный.

– Вас беспокоят семеро новых подозреваемых? – спросил майор. – Вы полагаете, что Блондин-Брюнет придумали такой отвлекающий маневр?

– А вдруг?

– Чтобы отвести подозрение от кого-то другого? От их друга Франсуа Шато, например?

– По-вашему, это бредовая идея?

– Вовсе нет. И все же меня заинтриговал потомок Сансона. Участие в заседаниях Дантона и Демулена, в общем, можно объяснить. В конце концов, им необязательно быть убийцами, чтобы попытаться понять эпоху, когда их предки столь трагически вошли в Историю. Но потомок палача? Он-то что тут забыл? Сансон никогда не возникал на политической арене. Он казнил, и все тут. На ваш взгляд, Блондин-Брюнет знают, что Франсуа Шато убийца?

– Либо предполагают. Либо опасаются. Может, они его боятся и охраняют, чтобы самим не попасться ему под горячую руку.

– А Фруасси сейчас на каком этапе? Она что-нибудь выяснила о трактирщике Франсуа Дидье?

– Она уходит в глубь времен. С 1848 годом возникли проблемы. Во время Революции в архивах царил полный разброд. Сейчас она уже подошла к 1912 году и вот-вот окажется на Первой мировой войне. Семья Шато пока еще не трогается с насиженного места. Но мэрия в шесть часов закрывается, так что Фруасси вернется туда только завтра.

– У нее все получится.

– Конечно.

– После войны это семейство, возможно, рассеется. Если Фруасси потеряет след в Шато-Ренар, пусть поищет в крупных населенных пунктах поблизости, где в то время началась индустриализация, – в Орлеане, Монтаржи, Жьене, Питивье или в городках поскромнее – Куртене, Шалет-сюр-Луэн, Амийи.

– География тоже неплохо забивает голову.

– Как цементом заливает, – улыбнулся Данглар.

– Но трещины остаются.

– Разумеется.

– И пастой для дерева их не замажешь.

– И вороний помет не спасет.

– Как знать? Попробуйте насыпать его перед дверью и возле кровати.

– Не премину.

Глава 25

Адамберг, не заходя домой, сел на деревянный ящик под вязом. Через несколько минут появился Лусио, зажав три бутылки пива в единственной руке.

– У меня чешется, Лусио, – сказал Адамберг и, взяв бутылку, встал, чтобы откупорить ее о ствол дерева.

– Постой так немного, – попросил Лусио, – хочу посмотреть при свете фонаря, на что ты похож. М-да, – сказал он, делая глоток. – На сей раз и правда чешется, hombre. Что есть, то есть.