РУКАВодство по рукоприкладству - Александр Иулианович Рукавишников

Только в наиве — раскрашеный бетон. Эффект от увиденного был просто оглушительный. Очевидно было, что автор шедевра — та самая «баба-скульптор». Но почему взяла за образец моего Донского? Вопросов было миллион.

Лязг покрашенных в «салатневый» решеток, замков; отдаваемые команды — мы в тюрьме. Тот же советский детский садик, та же пахнущая хлоркой чистота линолеумных узорчатых полов, те же азартные цветовые сочетания: розовый с коричневым суриком внизу, все в каемочках, покрашенные под ковровую дорожку лестницы и на каждом шагу веселые «фрески» из мультиков про крокодила Гену, про волка в тельнике и клешах, про зайца с хвостом бобтэйла. Ни слова в простоте! Ни сантиметра не найти непокрашенного. Какой же творчески одаренный народ, тянущийся к прекрасному. Встречающиеся женщины одеты по-домашнему, редко привлекательны, в хлопчатобумажных чулках, в мужских носках поверх чулок и войлочных тапочках. Взгляд у всех разный, но не как на воле. Недостает зубов. Смотрят с нескрываемым любопытством, обожают фотографироваться. Мы с высоким красивым начальником и несколькими разнополыми вертухаями в актовом зале. Дают «Снегурочку». Своеобразный театр Кабуки наоборот. Главная героиня с неплохой фигуркой и замазанным фингалом на смазливой мордашке. Выражение зеленых глаз для Снегурочки слишком вызывающее. С удовольствием смотрю спектакль, вспоминается довлатовский «Ленин». Веселенький интерьер с тюлем фиолетового оттенка усугубляет впечатление от действа. Полы покрашены в сложно подобранный колор, потягивает щами, видно неподалеку готовят премьерную трапезу. Бурные аплодисменты в восемь пар рук, и мы в святая святых — столовой. Уют зашкаливает. До боли знакомый вырезанный из липы медведь, покрытый лачком с морилочкой держит бутылку водки. Орел с поднятыми крыльями, выполненный в той же технике, стоит на полированном серванте. Видимо, рядом дружественная военная часть, где служит рядовым умелец-резчик. Такой был и в нашей орденоносной Таманской дивизии. Невысокий молчаливый парень никакой внешности, с пальцами, обмотанными синей изолентой. Мы с Переяславцем любили заходить к нему в свободное от боевой подготовки время. Он неизменно приветливо и печально улыбался нам, не прекращая резать. Темный подвал с лампочкой Ильича чем-то напоминал застенок.

— Что, Костя, много работы?

— Четыре больших медведя, три маленьких, три орла и два маленьких орла. Ну, погоди до понедельника!

Был вторник. Великий Энку, буддийский монах — скульптор, давший обет вырезать десять тысяч Будд за жизнь — мальчик по сравнению с Константином. Ведь его подпитывало признание! Энку умело ударит топором по бревну несколько раз — Будда готов. Японцы утробно гудят: ооооо. Здесь же вместо этого входит красивый майор. «Смотри, чтобы вся шерсть была, как тогда этому прапору, сука, делал. У командировой жены день рождения, не дай бог не сделаешь. Тогда все», — неумело высказывает свою просьбу майор Спирский. Костя режет, не обращая на него внимания. Стамесок немного — всего штук шесть, полированные, остроты невообразимой. Когда майор уходит, Костя поднимает святое бескровное лицо с неизменной улыбкой:

— Увольнение обещает, может быть, домой съезжу хоть.

То было армия, а мы давайте вернемся в тюрьму. Есть в них что-то общее. Для меня в армии самым неприятным было то, что ты несвободен: нельзя выйти с территории. В армии, очевидно, как и в тюрьме, начинаешь ценить эту возможность. И потому депрессии, которые случаются у многих на свободе, становятся неоправданными и смешными. Выражение Штурмина «от депрессии помогает лагерь» очень точное. Так вот, в тюремной столовой, где мы расположились, помимо деревянных статуэток было много и других удивительных по вкусу предметов интерьера: чеканки, всякого рода панно, всего и не перечислить. Кабаков пытался делать что-то подобное, но ему далеко: сильно недотягивает. Сидим. Вертухаи оказываются простыми, радушными людьми. Кто знает, какие они с зэками. Полковник послал за ней. Привели. Сдержанна и неприступна. Одним словом Данте. Как-то видел интервью с Джоном Ленноном: перед ним зудели скучные вопросы, будто рой надоедливых комаров, а он редко и вежливо отвечал в своем дзенском стиле. Невпопад, нелогично, сплошное «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Она вела себя похоже. Видимо решила, что она великий скульптор. Я как клоун с пряниками, кисточками, чаем и красками пытался разговорить ее, но ответом было достойное вопросительное непонимание. Лет через пять после этого мне сообщили, что она умерла на воле. Цветные скульптуры ее так и расставлены по территории: Пётр Первый, лебеди с оленями, что-то типа русалки, прототип моего деревянного князя Дмитрия были, к сожалению, плохими. То есть не имели к искусству, даже наивному, никакого отношения. Чуда, на которое я надеялся — встретить самородка в застенках тюрьмы, — не случилось.

Исключение

Осетинская школа скульптуры — это великолепное, самобытное явление. Родоначальником плеяды является Сосланбек Едзиев из горного села Ход, родившийся в середине девятнадцатого века в семье каменщика. Его наивные надгробные обелиски пронизаны высоким стремлением напомнить о хорошем человеке, погребенном здесь. В них нет ни намека на штамп или прием.

Вот сила. Да, выше мы говорили о необходимости того, чтобы скульптор был максимально осведомлен и «насмотрен». Но в данном случае мы сталкиваемся с исключением из правил. Налицо дуальность: правильно так и так. У Сосланбека, видимо, была минимальная возможность видеть какие-либо скульптуры. Максимум на картинках. Эрудированность ему заменили дух, искренность и честность, а насмотренность — горы, облака, горные реки, человек. Не могу отвечать за сказанное, не изучал вопроса, но судя по неповторимости и мощи эмоциональной наполненности образа, это так.

Благодаря ему появилась целая плеяда замечательных осетинских скульпторов: ушедший Лазарь Гадаев, Володя Соскиев, Алан — мой друг и помощник.

Эксперимент

Июль. Плохо работается. Духота. Достают своим иезуитским писком империалистические комары, начиненные вирусами. Нереальных размеров оводы и слепни тучей носятся за нами с Тюдором в полях, не дают нормально поскакать. Все не так! Это, видимо, возраст. Пенсия. Телефон еще этот чертов забыл выключить.

— Алё.

— Алексанюлянч, вы не забыли? Завтра принимаем! — лисья скороговорка декана.

— Кого и куда?

— Абитуриентов к вам в мастерскую.

— Слушай, примите сами, — нужу я.

— Нуу, Алексанюлянч, это же в вашу мастерскую, — нудит в ответ Галим.

— Ладно, жизни нет с вашим институтом.

А сам думаю: все! Последний год, сил моих больше нет, ну сколько можно.

Московские пробки. Сижу как пень в железной коробочке на колесиках, изредка давлю на педаль. Опаздываю.

Когда приезжаю, меня встречает мой Спиноза-водитель. Спиноза — потому что тот еще любитель философских рассуждений. Сообщает очевидное:

— Вас уже ждут все.

— Подождут. На вот, водки купи, вина, воды, ну квасу там, закуски.

— Какой?

— Трепангов с лангустами.

— А?

— Сообразишь, не маленький.

Это у нас традиция отмечать приемные экзамены.

Родной запах художественного вуза: масло, скипидар, темпера, пластилин. Несуразный