Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков

Наташа лежала навзничь, раскинув локти, и смотрела, как озаренные вершины сосен тихо ходят в бледно-бирюзовой вышине. Она вглядывалась в это небо, и тогда кружили, мер<цали?>, сыпались ей в глаза светлые точки. А по временам что‐то перелетало с сосны на сосну – золотая судорога. Рядом, у скрещенных ног ее, сидел барон Вольф, в просторном своем сером костюме, и, нагнув бритую голову, все подкидывал сухую шишку.

Наташа вздохнула.

– В Средние века, – сказала она, глядя на верхушки сосен, – меня бы сожгли или приобщили к святым. У меня бывают странные ощущения. Вроде экстаза. Я тогда – совсем легкая, и плыву куда‐то, и все понимаю – жизнь, смерть, все… Раз, когда мне было лет десять, я сидела в столовой и рисовала что‐то. Потом устала и задумалась. И вдруг очень поспешно вошла женщина, босая, в синих блеклых одеждах, с большим тяжелым животом, а лицо худое, маленькое, желтое, с необыкновенно ласковыми, необыкновенно таи<нственными?> глазами… Не взглянув на меня, прошла и скрылась в соседней комнате. Я не испугалась, почему‐то подумала, что она пришла мыть полы. Эту женщину я никогда больше не встречала – но знаете, кто это была… Богоматерь.

Вольф улыбнулся.

– Почему вы так думаете, Наташа?

– Я знаю. Она мне приснилась потом, через пять лет, – и держала ребенка, а у ног ее сидели, облокотившись, херувимы, как у Рафаэ<ля> – но живые. И кроме того, у меня бывают другие – маленькие, совсем маленькие видения. Когда в Москве забрали отца и я осталась одна в доме, то такая вещь случилась: на письменном столе был медный колоколец, из тех, которые подвешивают коровам в Тироле. И вдруг он поднялся на воздух, зазвенел и упал. Такого дивного чистого звука я никогда…

Вольф странно посмотрел на нее. Потом далеко кинул шишку и проговорил холодным, глухим голосом:

– Мне нужно вам сказать кое‐что, Наташа. Вот: ни в Африке, ни в Индии я никогда не бывал. Это все вранье. Мне сейчас под тридцать, но кроме двух-трех русских городов, дюжины деревень, да вот этой глупой страны я ничего не видал. Простите меня.

Он уныло улыбнулся. Ему вдруг стало нестерпимо жаль громадных своих фантазий, которыми он с детства жил.

Было сухо и тепло по‐осеннему. Сосны чуть скрипели, качались золотистые их верхушки.

– Муравьи, – сказала Наташа, привстав и похлопывая себя по юбке, по чулкам. – Мы сидели на муравьях.

– Вы меня очень презираете? – спросил Вольф.

Она рассмеялась.

– Глупости какие. Ведь мы с вами квиты. Все то, что я говорила вам об экстазе, о Богоматери, о колокольчике, – все это тоже фантазия. Я это как‐то придумала, и потом, конечно, мне казалось, что так было на самом деле…

– Вот именно, – сказал Вольф, просияв.

– Расскажите еще что‐нибудь из ваших путешествий, – деловито, без лукавства попросила Наташа.

Вольф привычным движением вынул свой солидный портсигар.

– К вашим услугам. Однажды, когда я плыл на шхуне из Борнео к Суматре…

<5>

Мягкий скат шел к озеру. Столбики деревянной пристани серыми спиралями отражались в воде. За озером были те же темные сосновые леса – но кое‐где просвечивал белый ствол, желтый дымок: березка. По темно-бирюзовой воде плыли отблески облаков – и Наташе вдруг показалось, что они в России, что нельзя быть вне России, когда такое горячее счастие сжимает горло, – а счастлива была она потому, что Вольф говорит такие великолепные глупости, мечет, ухая, плоски<е> камешки, которые, как по волшебству, скользят и скачут по воде. В этот будний день никого людей не видно было – только изредка доносились облачки восклицаний и смеха, а по озеру реяло белое крыло, парус яхты.

Они долго шли берегом, взбегали на скользкие скаты, отыскали тропинку, где черной сыростью пахнуло от кустов орешника. Немного дальше, у самой воды, был кафе – совершенно пустынный, даже ни прислуги, ни посетителей, словно где‐то случился пожар и все побежали смотреть, унося с собою свои кружки и тарелки. Вольф и Наташа обошли его кругом. Потом сели за пустой столик и притворились, что пьют и едят, что играет оркестр. И пока они так шутили, Наташе вдруг отчетливо послышалось, что действительно звучит оранжевая духовая музыка, и тогда она с таинственной улыбкой встрепенулась, побежала вдоль берега, и барон Вольф тяжело и мягко метнулся следом за ней, крича:

– Подождите, Наташа, мы же не расплатились!

Потом они нашли яблочно-зеленую поляну, отороченную осокой, сквозь которую жидким золотом горела на солнце вода, и Наташа, жмурясь и раздувая ноздри, повторила несколько раз:

– Боже мой, как хорошо…

Вольф обиделся на эхо, которое не откликалось, и замолк, и в это воздушное солнечное мгновение у широкого озера какая‐то грусть пролетела, как певучий жук…

Наташа поморщилась и сказала:

– Мне почему‐то кажется, что папе опять хуже. Может быть, я напрасно оставила его.

Вольф вспомнил худые, лоснистые, в седой щетине ноги старика, когда тот вскакивал обратно в постель. Подумал: «А вдруг он как раз сегодня и умрет?»

Громко и бодро сказал:

– Да что вы, Наташа, он теперь здоров.

– Я тоже так думаю, – проговорила она и повеселела снова.

Вольф скинул пиджак: от его плотного тела в полосатой рубашке пахнуло мягким жаром, и шел он совсем рядом с Наташей; она глядела прямо перед собой, и приятно было чувствовать эту теплоту, что шагает рядом.

– Как мечтаю, ах, как мечтаю, Наташа, – говорил он, взмахивая свистящим прутиком. – И ведь разве я лгу, когда я выдаю фантазии мои за правду? Приятель был у меня, он прослужил три года в Бомбее. Бомбей? Господи! Музыка географического названия. В одном этом слове есть что‐то гигантское, солнечные бомбы, барабаны. Но представьте себе, Наташа, этот мой приятель ничего не мог рассказать, ничего не помнил, кроме служебных дрязг, жары, лихорадки, да жены какого‐то британского полковника. Кто же из нас двоих действительно побывал в Индии… Разумеется, я… Бомбей, Сингапур… Вот я, например, помню…

Наташа шла у самой воды, так что детские волны озера всплескивали к ее ногам. Где‐то за лесом, как по струне, прошел поезд – и оба прислушались. День стал чуть золотистее, чуть мягче, и посинели леса по той стороне озера.

У вокзала Вольф купил бумажный мешок со сливами, но они оказались кислыми. Сидя в поезде, в пустом деревянном отделении, он ежеминутно бросал их из окна – и все жалел, что не украл где‐нибудь в кафе тех картонных кружков, на которые ставят кружки с пивом.

– Они так хорошо летят, Наташа. Как птица. Просто прелесть.

Наташа устала; она жмурилась, и тогда снова, как ночью, обхватывало и поднимало ее чувство головокружительной легкости.

– Когда я буду рассказывать папе о нашей прогулке, – сказала она, – не перебивайте и не поправляйте