Охота к перемене мест - Евгений Воробьев

Михеич стоял в Бхилаи рядом с Пасечником и переживал, давно отучился спокойно смотреть на такое. Они тогда подсчитали: прежде чем бетон дойдет до верхней отметки, он побывает на головах двух десятков человек. А когда прибыл наш подъемный кран, его монтировали круглосуточно, скорей, скорей. Индийцы смотрели на крановщика, как на божество, живущее в стеклянной будке.

Индийцы заинтересовались фамилиями рашэн экспертов: что означает фамилия «Морозов»? «Мороз», — смеясь перевел на английский Пасечник. — «Форст» — «вери коулд». Люди, которые никогда не видели снега, а иней видели лишь в холодильнике, плохо поняли, о чем идет речь, а когда поняли, рассудили по-своему: «Наверное, потому русские послали к нам мистера Матви, что с такой фамилией легче переносить тропическую жару...»

Полтора десятка лет прошло с тех дней, а где-то в закромах памяти, на самом донышке, хранятся у Михеича слова, какие составляли тогда его прожиточный минимум. Русское «взяли» звучало на языке хинди «эйса»; «вира» — «опес», «майна» — «арья», приказание «тащи» — «тайт». Предупреждая об опасности, распоряжаясь, чтобы ушли из-под крана, Михеич кричал «чало».

И только «давай» понимали рабочие всех народностей. Общепонятным также стало слово «хорошо», его произносили «ка-ра-шо». В перечень слов, которые не нуждались в переводе, вошел той осенью «спутник». Правда, в небе Индии спутник виден не был, но все равно индийцы, произнося это слово, всякий раз молитвенно складывали руки и показывали на небо...

Нелегко объясниться, тем более говорить на разных языках, если занят сложным делом и при этом нужно еще инструктировать. Много раз на дню Михеич принимался царапать по земле гвоздем, прутиком, карандашом или складным метром. Листы железа, доски, балки, конструкции у подножья домны были исчерчены мелом, углем или карандашом — по три карандаша в день исписывал...

На площадке чаще всего звучал язык хинди. Но говорили также на бенгали, урду, гуджарати, малайяли, пенджаби и других языках...

Отголоски давней разноязыкой благодарности неслышно звучали в тишине бессонной ночи...

Он ощутил какой-то новый, неведомый ему прежде, неприкосновенный до сегодняшнего утра, запас гордости за прожитые годы и уже не казался себе таким неудачником, каким заснул поздним вечером, когда от него ушел Садырин.

Михеич не тяготился теперь обществом суетливого и крикливого Садырина. После отъезда бригады тот стал отзывчивее, внимательнее. А может, дело тут вовсе не в чуткости Садырина, а в том, что Михеич после отъезда бригады чувствовал себя одиноким.

Нельзя сказать, чтобы Михеич сблизился с Садыриным, но скучал, если тот долго не показывался.

Садырин все охотнее брал на себя заботы о Михеиче. Не каждый день выходил старик на улицу, все-таки пятый этаж без лифта.

Ну ладно, строим дома без лифтов. Но почему для лифта не предусмотрен в лестничной клетке проем? Вдруг наши потомки захотят установить для себя лифты! Или дома эти столь недолговечны, что бессмысленно заглядывать на столько лет вперед?..

Унылому одиночеству Михеич в иные вечера предпочел бы даже общество какого-нибудь мало симпатичного ему человека, на худой конец прораба Рыбасова, но тот в общежитие не заглядывал.

Видимо, увольнение из верхолазов чему-то научило Садырина. В котловане он трудится в полную силу, не отдыхает после перекура. Если так дальше пойдет, можно будет погодя вернуть его в монтажники. Михеич уже говорил об этом с Пасечником; тот с Ириной заезжал на днях.

— Но для этого, — погрозил Михеич пальцем Садырину, — тебе еще многое надо перетряхнуть у себя в голове.

— За этим дело не станет. Перетряхнем!

Михеич радостно разволновался, когда его навестила актерка из приезжего театра, симпатия Антидюринга; вчера закончились гастроли, пришла попрощаться.

Она принесла что-то к ужину. Не доверяя мужским рукам, покосившись на несвежее полотенце, наново вымыла чашки, тарелки, заварила чай; отныне Нонна заваривала чай, как научил ее этому таинству Погодаев.

— Соскучился я по своим обормотам. Больше двух лет бригада была у меня на руках...

— Я тоже соскучилась. Правда, не по всей бригаде; а по одному обормоту соскучилась.

На вопрос Нонны: только отлеживается или его лечат? — Михеич сказал, что ему ежедневно делают внутривенное вливание; сменяясь через день, приходят две медсестры.

— С закрытыми глазами в темноте могу угадать каждую. Одна сестра, с косичками которая, рыженькая, веселоглазая, колет чутко, кожа едва слышит. А другая, с шестимесячной завивкой, халат без единой пуговицы, всю руку исколет, никак в вену не может попасть, будто вышивает иголкой. Не верится, что иголки у обеих одного и того же калибра! Если не знать, можно подумать, что у той, с перманентом, иголка раза в три толще. «Спасибо тебе, дочка, — поблагодарил я вчера рыженькую, — все твои уколы со знаком качества. Это тебе плюс!» — «Моя заслуга здесь только вторая. У меня муж хороший». — «А при чем здесь муж?» — спрашиваю. «Я, когда на фельдшерских курсах училась, никак не могла внутривенное вливание освоить. Тычу иголкой мимо вены, мучаю больного, пальцы дрожат, слезы льются на шприц. Призналась мужу, мы незадолго до тех курсов поженились. Муж закатал себе рукав выше локтя: «Тренируйся, Надюшка, на мне. Коли меня, кролика, и не сомневайся. Я терпеливый». Колола его, колола, горемыку, вся рука в моих слезах. И что же вы думаете? Выучилась!»

— Вот это настоящая любовь! — Нонна позабыла о кружке с чаем, не доела печенье, раскраснелась.

«А Мартик пошел бы ради меня на такую пытку?»

Разговор часто касался Мартика, наверное потому, что Нонне приятно было лишний раз произнести вслух его имя или услышать добрые слова о нем.

Маркаров, прощаясь с Михеичем, сказал, пряча улыбку и хмурясь:

— Под вашу личную ответственность приказываю вам, Матвей Михеич, быстро выздороветь.

Михеич весь вечер был словоохотлив, но, во избежание возможной неловкости, не касался близких отношений Нонны с Маркаровым.

Он верил в силу загсовской круглой печати, в свидетельство о браке на гербовой бумаге, без которого, по его мнению, не может быть полного счастья, и считал, что все семейные неурядицы проистекают от вольнодумства и нарушения законов.

Михеич слышал, что Нонна одинокая, но, поскольку она жена неразведенная, лучше бы держать себя построже, а то ходили с Антидюрингом в обнимку по улице, а когда он уезжал — целовались при всем народе.

— В наши времена... — начал было Михеич нравоучительным тоном.

— Это когда-то были времена, а теперь — моменты, — перебила его Нонна смешком, чтобы не заводить разговора на щекотливую тему.

Не упомянув имени Мартика, вне видимой связи с собой и с ним, Нонна заговорила о ритуале современного брака. Возмутилась, что во Дворце бракосочетаний в Москве не регистрируют тех, кто вступает в брак вторично, после развода. Будто совершенная прежде ошибка делает второй брак каким-то второсортным.

Не нравится ей также свадебные кортежи с целлулоидными куклами, привязанными цветными лентами и бесстыдно распятыми на радиаторах машин. После регистрации шумной веселой компанией едут на такси к могиле Неизвестного солдата.

И это на полдороге между свадебным маршем Мендельсона, бокалами шампанского в загсе и накрытым столом, который ждет новобрачных и гостей, с песнями и смехом! Считают счетчики, щелкают копейки. Новобрачные, их дружки-подружки, с трудом подавляя веселость, с деланно скорбными лицами поспешно уезжают, оборвав степенность, приличествующую моменту.

К Неизвестному солдату, кто своей жизнью оплатил счастье молодых, так же как, например, к могиле отца или матери, можно наведаться прежде, принести вдвоем свою безмолвную благодарность, свою клятву, взвесить в минуту молчания свою жизнь, возложить цветы. Уж слишком мимолетна скорбь по дороге к застолью в веселой нетерпеливой компании, над которой витает невыветрившийся запах шампанского...

Михеич никогда прежде об этом не задумывался, а сейчас согласился с Нонной, что обычай негожий...

Нонна слышала, что в Братске, Усть-Илимске новобрачные после регистрации обязательно заезжают на плотину, там веселые голоса более уместны.

Она оказалась симпатичной собеседницей. Самостоятельная в мыслях и — никакой натянутости, скованности. Михеич пожалел, что ни разу не сходил в театр, не видел ее на сцене, хотя товарищи из бригады, не говоря уж об Антидюринге, звали с собой.

За ужином Михеич разоткровенничался. Рассказал, как потерял жену Лиду и сына Женечку в первую же блокадную зиму.

До обидного мало подробностей бытия маленького Жени сохранила память Михеича, и он страдал от своей когдатошней невнимательности в бытность молодым отцом.

Помнил: когда Женя просыпался, он долго тер себе кулачками глаза, и Лида утверждала, что это у него отцовское, что этим жестом и Матвей предваряет свое пробуждение. Помнил, как Женя называл сухарики — «кусарики», журнальчик — «узнальчик», а позже учился читать по вывескам. Прочитав незнакомую вывеску «Оптика», Женя удивился, как это взрослые сделали две ошибки в слове «Аптека».