Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

В камере у картежников, маленькой и мрачной, с одним высоким окошком с решеткой, темно и душно. В синем дыме вокруг небольшого столика опухлые, жадные лица. Здесь Митя — эсер, Иванов и Лозовский — железнодорожники. Гудилин — фельдшер. Красивый мальчик Данченко сидит, прижавшись к Лозовскому, и лихорадочно следит за игрой.

— Семерка пик!

— Девятка!

— Туз червей!

— Шестерка!

Слышны голоса. Брякают медные деньги.

— Ну, Данченко! — кладет ему руку на плечо Дернов.

— Валет червей мой! — протягивает тот руку.

— Данченко! Ну, мальчуган, а мы пришли за вами, мы вас ищем! — продолжает ласково Дернов и гладит его по волосам.

Тот, не стыдясь ласки, глядит ему прямо в лицо, у него серые глаза и длинные ресницы, а голос еще только ломается.

— Я сейчас, Иннокентий Иванович. Я только так! — говорит он, чуть вспыхивая, и смотрит в полученные карты.

— Ну, смотрите! Мы будем вас ждать!

Дернов еще некоторое время стоит и не знает, что сказать.

У Иванова лицо бледное, изрытое оспой, а губы толстые. Щека повязана.

— 20 копеек! — сипит он тихо, но опять проигрывает.

Выигрывает Данченко.

— Ну, господа, следите же! — призывает строго Гудилин и тасует карты. Он серьезный, сосредоточенный, как в священнодействии, с красивым лицом и с раздвоенной бородкой, как у Христа, нас не замечает.

Мы уходим...

В камере у дедушки своя “кофейная” коммуна. На столиках на двух спиртовых лампочках кипят кофейники. Дедушка вытащил сыр.

— Ну, господа, кофей готов! — заявляет он торжественно, — только чур не марать у меня. А стаканы уж пусть каждый сам моет.

Все тащат стаканы и накидываются на кофейник. Дерюгин несет индюшку и сухари.

— А! — приветствуют его.

Все голодные жадно накидываются на индюшку. Дерюгин режет. Каждому достается небольшой ломтик. Все не едят, а жрут, жадно, смачно. Боб обгладывает брошенную Дерновым кость... облизывают пальцы и губы.

— Ба! Да у вас тут кофе! — вваливается шумно Митя, — что ж это вы, черти, не скажете! Давай сейчас! у!

— Да уж ничего нет!

— Хватит! Давай! Он выливает себе гущу из кофейника и присаживается на постель.

— Пусти, дурак! Дай место! — замахивается он на Стряпушкина и добродушно смеется, растягивая свой широкий рот. Он весь длинный, неуклюжий, с огромными, как вилы, руками и мохнатой головой.

— Ну, а какие там карты? — спрашивает дедушка. По вечерам он и сам играет в преферанс, и теперь смеется, блестя маленькими глазками.

— Да я-то ничего! Только семь гривен того! — машет рукой Митя. — А вот Иванов так, тьфу! Он десять целковых спустил, ха-ха-ха!.. и штаны свои проиграл! Ей-богу! и все Гудилину!

Но Дернов краснеет.

— Я все-таки, господа, не совсем это понимаю... — начинает он. — Это то же самое, по-моему, что напиваться пьяным до потери рассудка; для человека интеллигентного это непонятно. Я понимаю так... ну, иногда выпить одну-две рюмки, сыграть партию в дурачки... Но напиваться для того, чтобы потерять сознание или так играть целые сутки без просыпа, как вы, да еще брать деньги за это у товарища, когда знаешь, что у него ничего нет... Это я не могу понять... — он торопится и краснеет еще больше, — это значит человеку сознательному отказываться от своей сознательности, ведь так? превращаться в животное, не давать отчета в своих действиях.

Все на минуту молчат, как будто сконфуженные. Но Митя вдруг просто и добродушно соглашается.

— Свинство! Правда свинство! — машет он своей длинной рукой. — Да это вот Иванов все, чорт! Отыграться, да отыграться! Ну, и отыгрывайся. Тьфу, ты! Сегодня бросим, ничего, — бросим, Иннокентий Иванович! — утешает он Дернова и весело, басисто смеется.

— Господа, тут еще есть кофе? кто хочет? — кричит Стряпушкин, — надо позвать еще кого-нибудь. А ты, Степан, пил? — обращается он к рабочему.

Тот стоит в блузе в дверях.

— Ну, иди, пей! Вот, право, кобенишься! Ведь есть еще!

Это больное место нашей коммуны. Кроме общей коммуны у нас образовалась еще своя, кофейная. Но в ней участвуют только те, кто имеет лишние деньги, и она является как бы привилегированной. Об этом часто подымались разговоры, но они ни к чему до сих пор не привели. Степан денег не платит и потому стыдится пить больше одной кружки, но и не хочет этого показать.

Ему неприятно, что Стряпушкин это подчеркивает.

— Ну, не хочу. Вот пристал! не хочу! Сказал тебе, не хочу! — злится он. Но Митя не согласен с такой стыдливостью.

— Что тут стыдиться?! Давай, выпью! — и смеется своим длинным ртом.

Все веселы, шумны.

Дедушка ждет обеда и похлопывает себя по брюшку. Над ним смеются.

— Что, дедушка, пополнели у нас?

— Да что вы? разве уж я в этом самом деле так потолстел? Ведь это же клевета на меня!

— Ну уж, дедушка, молчали бы лучше!

— Выйдете из тюрьмы, нас подведете. Скажут, — да какие же это такие узники по тюрьмам.

— Смотрите! Вы бы поголодали перед тем, как вас освобождать будут! — предлагает Митя.

— Да погодите! Вот поглядите лучше, какое письмо я получил! — смеется дедушка и вытаскивает письмо. — Что вы, в самом деле, на меня нападаете?!

Вот послушайте: одна особа мне пишет. “Крепитесь, говорит, и мужайтесь, вы, мученики за свободу. Мы, говорит, даже и представить себе не можем всего ужаса заключения в мрачных казематах тюрьмы...”

— В мрачных казематах тюрьмы! — раздается взрыв смеха.

— Ну уж и мученики! — заливается Стряпушкин.

— Они там в самом деле думают, что мы на одной воде сидим.

Все острят и смеются.

— А у нас тут гусь!

— Индейка!

— Да и винцо есть! — подмигивает тихо Митя дедушке. — Потеха, ей-богу!

Все долго смеются.

— А все-таки, господа, это еще спасибо Дерюгину, что у него сестра такая есть... А то бы и без индюшки сидели! — говорит, насмеявшись, Данченко.

Все на минуту задумываются. Митя острит.

— Да что ж, господа! Я бы от воли не отказался!...

Все опять смеются и шумят.

— Публика, обедать! Публика, обедать! — раздается из коридора. Староста Иванов шаркает по коридору калошами, сапог у него нет, и тащит кастрюлю со щами. Все жадно бегут туда.

— А мы еще того! — останавливает Митя