Собачья смерть - Борис Акунин

В начале девятого явился на Гороховую, в ЧК, показал удостоверение.

— Я к товарищу Орловскому.

Владимир Григорьевич к числу друзей Сиднея не относился — сомнительно, чтобы у этого холодного господина вообще имелись друзья. Но если бы Рейли стал составлять перечень своих самых поразительных знакомых (а список получился бы длинный и впечатляющий), Орлов занял бы в нем одно из первых мест.

Это был человек-арифмометр, просчитывавший каждое свое действие на бог знает сколько шагов вперед. И шаги эти выстраивались в весьма непрямую линию, следуя некоему замысловатому маршруту, известному только самому Владимиру Григорьевичу.

В юности, изучая на юридическом криминологию, он решил, что Россия для постижения сей науки слишком скучна, и уехал в Соединенные Штаты Америки, где с преступностью дела обстояли намного интересней. Целый год Орлов путешествовал по самым бандитским закоулкам неспокойной страны, работая то в порту, то в питейном заведении, то в каком-нибудь притоне. Вернулся аккурат к началу японской войны и немедленно отправился на Дальний Восток добровольцем. Однажды в разговоре выяснилось, что весной 1904 года, когда Рейли выбирался из обреченного Порт-Артура, Орлов как раз прибыл туда с пополнением. (Рассказывать Владимиру Григорьевичу о своей роли в порт-артурской эпопее Сидней благоразумно не стал.)

После войны молодой юрист сделал умопомрачительно быструю карьеру. Служил в Варшаве следователем по особо важным делам и к четырнадцатому году имел чин действительного статского советника, то есть в тридцать с небольшим уже стал «превосходительством». В германскую войну перевелся в контрразведку, вылавливал крупных шпионов и еще более крупных казнокрадов, считался доверенным лицом самого генерал-адъютанта Алексеева, начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

Но вот произошел большевистский переворот. Государства не стало. Отправляясь на юг то ли восстанавливать старую Россию, то ли создавать новую, генерал Алексеев поручил толковому помощнику организовать подпольную эстафету, по которой тысячи офицеров и юнкеров, живущих в Петрограде, смогут попасть на Дон, чтобы вступить в Добровольческую армию.

Уходить в подполье Орлов не стал — он относился к разряду людей, которые не прячутся, а ловят — и поступил на службу в большевистскую полицию, Чрезвычайку. Криминалист высшей категории сиял среди чекистских игнорамусов, как Луна в темном небе. Через короткое время «товарищ Орловский» уже возглавлял Главную уголовно-следственную комиссию, советский аналог уголовного розыска. Там Владимир Григорьевич мог заниматься полезным чистым делом — вылавливал бандитов, которые не нравятся никакой, даже большевистской власти и портят жизнь мирным обывателям. Заодно исправный чекист исполнял и другую, потайную работу. Даже две работы. Во-первых, переправлял на юг добровольцев, снабжая их надежными документами, а во-вторых, составлял картотеку на самых опасных большевиков — чтобы никто не ушел от расплаты после восстановления законности.

С этим бесценным человеком Сиднея в свое время свел вездесущий Грамматиков. Орлов-Орловский выдал русскому британцу мандат, с которым «уполномоченный ВЧК товарищ Релинский» беспрепятственно перемещался между Москвой и Питером. Документ был действителен до 31 августа, поэтому наведаться на Гороховую следовало в любом случае.

Постучал в дверь с табличкой «Тов. В. Орловский».

— Про́шу.

Орлов выдавал себя за поляка, по-русски говорил с акцентом. Он вырос и долго жил в Привисленском крае, хорошо знал язык и, поступая на службу, назвался старинным знакомым товарища Дзержинского. Это кстати говоря было правдой. В 1913 году, состоя на должности следователя по политическим преступлениям, Владимир Григорьевич вел в Варшаве дело арестованного социалиста Феликса Дзержинского. Рассказывал о будущем начальнике ВЧК, что это хоть и фанатик, но личность весьма яркая и по-своему благородная, этакий Рыцарь Тьмы. На допросах они вели интересные беседы, играли в шахматы, а при расставании пожали друг другу руки: Орлов уезжал в столицу на повышение, Дзержинский — на каторгу.

— Приветствую личного друга Железного Феликса, — сказал входя Сидней. — Ваш приятель вернулся на свой пост, так что перед вами снова открывается большая карьера.

— Шутник, — проворчал Орлов, вяло отвечая на рукопожатие. — А мне, знаете, было не до шуток. Через два дня после восстановления Дзержинского в должности, стало быть в прошлую субботу, вдруг открывается дверь, входит Урицкий и с ним, bardzo miło, товарищ председатель ВЧК собственной персоной. Мой начальник говорит: «А это гроза воров и бандитов, наш советский Шерлок Холмс товарищ Орловский». Оказывается, Дзержинский нагрянул из Москвы якобы с инспекцией, а на самом деле, разумеется, чтобы проверить лояльность своего питерского заместителя.

— Тогда я не понимаю, почему вы не в тюрьме, — сдвинул брови Рейли.

— Потому что Дзержинский после каземата глуховат и не расслышал окончание «ский». «Вот тебе на, — говорит. — Здравствуйте, Орлов. Рад, что вы у нас. Это хорошо, что такие дельные криминалисты служат Советской власти». Урицкий не стал поправлять начальство — «Орлов» так «Орлов». А мы с Феликсом Эдмундовичем потом славно так поговорили, вспомнили старые деньки. Просил заходить, когда буду в Москве.

Владимир Григорьевич засмеялся. Смех у него был скрипучий, неприятный. Внешность тоже нерасполагающая: шишковатый лоб, колючие глазки под сильными стеклами, клочковатая борода. При желании, однако, с людьми, которые ему зачем-нибудь были нужны или просто нравились, Орлов умел делаться обаятелен. Лицо светлело, глаза приязненно щурились, толстые губы мило улыбались. На собеседников это магическое превращение действовало безотказно.

Именно так — улыбчиво и доверительно — Владимир Григорьевич всегда смотрел на Рейли. Сидней не взялся бы сказать, по какой из двух причин. Ему самому Орлов был, конечно, весьма нужен, но не слишком симпатичен. Очень уж похож на очковую змею, а испытывать приязнь к рептилии трудно.

— Ждал вас, ждал. Удостовереньице обновить приехали? — спросил хозяин кабинета.

— Не только.

Орлов слушал, прикрыв веки и сложив короткопалые миниатюрные ручки на животе, словно дремал. Лишь когда Сидней сказал, что собирается арестовать всю большевистскую верхушку в Большом театре и запереть там в директорском кабинете под караулом латышей, глазки приоткрылись, тревожно блеснули. Но Владимир Григорьевич посмотрел на Рейли внимательно и успокоился.

— А, ну это вы своему Локкарту рассказывайте, для дипломатического политесу. Разумеется, вы кончите их всех на месте. Моему дорогому другу Феликсу лично от меня всадите пулю в лоб, сделайте милость. Жалко я его, гадину, в Варшавском централе на виселицу не отправил.

Обаятельная улыбка, добродушный кивок, веки сомкнулись.

— Продолжайте, пожалуйста.

Орлов распрямился и ожил, когда пришло время говорить ему.

— Вы спрашиваете, чем могу в Питере помочь делу я? Самых дельных людей я на юг не отправляю, оставляю себе. Глупо расходовать полезный материал на пушечное мясо. Бегать со штыком и кричать «ура» может любой болван. У меня подобралась неплохая команда, восемьдесят человек. Разделена на пятерки. Как только латыши захватят Смольный, отправлю пятерочки по