Братья наши меньшие - Владимир Данихнов

— А сосед знаешь, что учудил? — попытался поддержать разговор я. — Робота своего на площадку выкинул, и мне пришлось с ним целый день возиться, воспитанием, так сказать, заняться. А потом беда приключилась: глаза у мальчонки вытекли. Лишился робот глаз — так разве я виноват? А сосед, ну я тебе про него рассказывал, на меня разозлился. В морду дал, зараза, воспользовавшись моей беспомощностью и тем, что стараюсь исправиться и возлюбить ближнего. Так он еще и в суд хочет подать! Представляешь? За что? За кусок железки! За неразумную тварь! Ты бы видел, как он плакал! Как кричал на меня, матерился! А я у него еще спросил: Леша, вот если у тебя кусок мыла пропадет, заплесневеет или что там с мылом обычно случается… тоже плакать будешь? Мыло ведь, оно полезнее железного болвана! Вот как я сказал. А он заныл громче. И с кулаками полез, сволочь. Ты мне подтверди, Мишка, ведь прав я?

Шутов не ответил, однако притих; руки его замерли, сжали простыню, но слабо как-то, без силы сжали. Нету у Мишки больше сил, и разума тоже не осталось. А глаза, когда-то живые, превратились в мертвые ледышки.

— Ты ведь счастлив, Мишка, — сказал я. — Правильно? Ты теперь один из тех, у кого не осталось мысли, один из тех счастливчиков, которые не волнуются по поводу и без. У тебя нет страха смерти, боли, у тебя ничего нет: лежишь в бреду и счастлив, потому что не существуешь.

Шутов промолчал и на этот раз.

В дверь деликатно постучали.

Я сунул яблочный огрызок под одеяло, ближе к Мишкиному боку, слизнул кислую яблочную кожуру с губ и сказал:

— Держись, парень. Шеф говорит, что скоро все выяснится, скоро мы узнаем, какой урод превратил тебя в египетского фараона.

Уже у дверей я кое-что вспомнил, обернулся и прошептал, скорее самому себе, хоть обращался и к Шутову:

— Миш, а ты не знаешь, что за раковое заболевание, когда из груди растет жук-скарабей?

Шутов не отвечал.

Следующим утром Мишки не станет; он умрет вместе с первым не по-зимнему теплым солнечным зайчиком, который проникнет в палату рано утром. Зайчик скользнет по обоям, отразится в металлической шишечке на Мишкиной кровати, а потом прыгнет Шутову на нос.

В тот же миг Мишка разучится дышать.

Побои были ужасные, скажут потом врачи. Кости сломаны, внутренние органы превратились в неоднородную кашу. Вот отчего он умер, заявят они.

Но все это будет следующим утром.

А тогда я, выйдя из палаты, стоял у двери и думал о жуке. Мое молчание восприняли положительно, решили, будто я так сильно переживаю, что слова вымолвить не могу. Забыли на некоторое время и о неприятности с Иринкой. Сам Павлыч подошел и с чувством пожал мне руку, а затем отвел в сторону. Нес чушь, упорно называл Шутова моим лучшим другом, а я рассеянно кивал, часто невпопад, но Павлыча это только убедило в моей безутешности.

— Крепись! — так закончил свою речь Павлыч и отошел в сторонку.

В толпе как раз возникло движение: расталкивая народ, ко мне двигалось мое брюнетистое проклятие, образованный секретарь со знанием английского и немецкого, чудо-девушка Иришка. Я поспешил в противоположную сторону. Свернул за угол, где наткнулся на чету Птицыных. Птицын-муж работал программистом, а Птицына-жена сидела в бухгалтерии. Как раз сейчас они стояли за углом и страстно целовались, спрятавшись от бдительных медсестер и назойливых коллег за грудой старых каталок. Увидев меня, растерялись и замерли. Мне было не до приличий, и я пошел напролом. Растолкал супругов и свернул за угол. Потом еще раз свернул. Больничные коридоры напоминали лабиринт. Повернув очередной раз, я столкнулся с молоденькой рыжеволосой медсестрой; она глянула на меня со страхом и отодвинулась к стене.

— Я не маньяк, — успокоил я девушку.

Наверное, заявление испугало ее еще больше. Медсестра пискнула: «Извините» — и зацокала каблучками по коридору. Я крикнул ей вслед:

— Девушка, а где здесь туалет?

— Прямо до упора, не сворачивая… — выдохнула она и исчезла в ближайшем кабинете, на двери которого висела табличка «сестринская». Наперекор табличке из кабинета слышался баритон.

— Глаза бешеные! — донеслось оттуда.

Дверь скрипнула, и в коридор выглянула любопытная, в бледно-желтых кудряшках, женская голова.

— Что там еще? — спросил недовольный мужской голос.

Глупое хихиканье в ответ.

Я виновато улыбнулся. Чтобы поставить точку в идиотской встрече, развернулся и бегом припустил к туалету.

Туалет был один. И для мужчин, и для женщин. Нет, на самом деле их было два: вот одна дверь, вот вторая. Но какая куда ведет, понять невозможно. Обе одинакового бледно-синего цвета, шершавые, окрашены неровно. Я закрыл глаза и наугад ткнул пальцем. Палец выбрал левую дверь. Зайдя в маленькую кабинку, я первым делом заперся на щеколду. Обернулся и увидел на унитазе стульчак — не чудо ли? Ни разу еще не видел в больницах стульчаков. Я поправил брюки и уселся на унитаз. Хотел собраться с мыслями, но ничего не получалось. Думал о жуке-скарабее, пытался вспомнить что-нибудь из древнеегипетской мифологии, но получалось плохо. Ничего не получалось. С древнеегипетской мифологией я был знаком по школе, и на этом наше знакомство завершилось. Но что-то такое в голове мелькало. Жуки-скарабеи, пирамиды, сфинкс. В конце концов, аналитик я или кто? Завтра же войду в сеть и найду все о жуке. Заодно посмотрю, что имеется в сети насчет Древнего Египта. Ничего ведь не теряю. Поможем таинственной организации разоблачить шизофреническую общину «желтых». Заодно узнаем что-нибудь новое о моей способности.

Слева зашумело; скрипнула дверь, и за стеной кто-то шепнул:

— Сюда, милая…

Я замер; даже дышать перестал, вцепившись в края стульчака.

— Увидят… услышат…

— Тсс… не услышат… а я… я не могу без тебя…

— Такое чувство, словно я опять маленькая девочка… ох… шубу помнешь… давай… сюда ее… повесим… ах… да, мой котеночек…

Шорох сминаемой одежды; тихий сладостный стон, хриплое покашливание и вслед за ним — снова стон.

Маленькая девочка?

— Милая…

— Люблю тебя… мой ласковый зайчонок…

Шефи жена Шутова, пухлый конверт в кармане и нежное рукопожатие .

Я нарочно громко, насвистывая что-то, поднялся; в соседней кабинке притихли. Я нажал кнопку на сливном бачке — оказалось, что чертов бачок сломан. Вода продолжала литься тоненьким ручейком, напора не было; я громко выругался — получилось натурально.

Добавил на всякий случай:

— Идиотские больничные туалеты, как же я вас ненавижу, проклятые!

Шмыгнул громко, от души; пнул дверь мыском ботинка — дверь распахнулась и собралась закрыться снова, намереваясь по пути стукнуть меня по носу, но я удержал ее рукою. Потоптался на месте, отстукивая каблуком по кафелю, и свернул направо, к раковине; открыл кран — вода текла. Почти чистая, с едва заметной примесью хлорки. Пока она шумела, я прислушивался к мыслям, но в голове было пусто. Осталась глухая досада и невнятная злость. Я чувствовал, что ненавижу Шутову. Было плевать на Мишку, но его жену я ненавидел. Хотелось побежать — быстро-быстро; выбежать на улицу и с разбегу ударить по кирпичной стене кулаком, чтоб кровь выступила на костяшках, чтоб стало больно. А еще хотелось распахнуть дверь в соседнюю кабинку и разоблачить любовников. Увидеть испуганные глаза шефа и Шутовой, этих эксгибиционистов.