Хомуня - Анатолий Лысенко

— Настоятель монастыря? — удивился Хомуня и вспомнил, что перед побегом приносил в монастырь вьюк с тканью, а настоятель, отец Лука, не принял его, велел передать товар ключнику. — Как давно я не слышал русской речи, Бабахан. Нет горше доли — быть оторванным от своего племени.

— Что ж, управимся с рожью — поедем в Аланополис вместе с Сауроном, — сказал Бабахан и зашагал к своей сакле. Затем обернулся, подождал Хомуню. — Если хочешь, давай завтра утром отправимся в Нижнюю долину.

Хомуня согласился.

Наверное, Бабахану захотелось утешить своего гостя, он заглянул ему в глаза и сказал:

— У меня есть еще один сын — Хурдуда. Десять лет назад его схватили в лесу, увезли в Аланополис и продали в рабство.

Хомуня сочувственно вздохнул.

— Но Уастырджи смилостивился над ним. Он сделал так, что Хурдуду купил мой хороший кунак. Я не стал забирать Хурдуду обратно. Уговорился с кунаком, что мой сын будет жить у него и воспитываться до тех пор, пока надумает жениться.

Утром следующего дня Бабахан подвел к Хомуне серую кобылу.

— Это — Сырма. Баловница, ласку любит. Но выносливая, хорошая лошадь. На ней и поедешь в Нижнюю долину.

Хомуня почесал Сырму между ушей, погладил шею, грудь. Кобыла прислушалась, потянулась губами к руке.

Вставив ногу в стремя, он вскочил в седло и сразу натянул повод, ожидал, что Сырма встанет на дыбы, попытается сбросить незнакомого седока на землю. Но она спокойно стояла на месте, понуро опустив голову, будто обиделась, что мало ласкали ее. «Ну и ленивая же ты, скотина, — про себя ругнул Сырму Хомуня. — Или Бабахан считает, что я никогда в седле не сидел, поэтому и выбрал мне самую смирную?»

Из сакли вышли Сахира и Емис. Сахира подошла к Бабахану, бодро взобравшемуся в седло, положила руку на стремя.

— В дороге хоть не торопитесь, дайте передохнуть лошадям, — попросила она мужа. — Путь не близкий.

— Ничего, кони крепкие, выдержат, — ответил Бабахан. — В первый раз, что ли?

— Кони-то крепкие, а седоки? Слабость приходит под старость.

— Ладно, — нахмурился Бабахан и нервно задергал повод. Не любил он, когда жена при людях жалела его.

Хомуня попытался замять неловкость.

— Сахира, не забудь сменить повязку Айте да положи свежих листьев подорожника. И отваром пои ее чаще, беды не будет.

— Вот-вот. Лучше делом займись, а то… — Бабахан не договорил и повернулся к Хомуне. — Ну, тронули.

Едва выехали за ворота селения, Сырма на глазах начала преображаться, запрядала ушами, недовольно зафыркала. Хомуня почувствовал, как по ее телу пробежала мелкая дрожь. Не успел он опомниться, Сырма грудью оттерла низкорослого жеребца Бабахана на край дороги, едва не столкнула его в обрыв.

— Не балуй! — прикрикнул на нее Бабахан и огрел плетью.

Сырма пустилась вскачь.

Дорога, проложенная по узкому карнизу каменной отвесной горы, была слишком тесной и извилистой, чтобы нестись по ней галопом. Хомуня ногами уперся в стремена, изо всех сил рванул на себя повод, но Сырма лишь выше задрала голову да завиляла задом. На каждом повороте у Хомуни замирало сердце, когда Сырма скакала по-над краем пропасти.

Наконец удалось сдержать кобылу, перевести ее на спокойную рысь, а потом остановить вовсе. Он прижал Сырму вплотную к скале, подождал Бабахана и пропустил его вперед.

Но Сырма успокоилась ненадолго. Едва Хомуня отпустил повод, она снова начала теснить жеребца — опять захотелось быть первой. Теперь она обходила соперника справа, прижимала его к скале. И Хомуня ожидал, что Бабахан на этот раз огреет плетью его, а не Сырму. И прав будет. Потому, что Хомуня уже второй раз нарушал святое правило — почтительно следовать по стопам своего хозяина.

Может быть, Бабахан и не думал посягать на его свободу. Но за долгую жизнь Хомуне доводилось видеть всякое. «Чем человек отличается от зверя? — размышлял Хомуня. — Наверное тем, что, по естеству своему, причастен не только плоти, но и духу. А познать дух, мысли человека невозможно. Они спрятаны за семью замками.

У зверя повадки постоянны, как солнце в небе. Потому что повадки эти даны ему природой однажды и предопределено вместе с кровью передавать их из поколения в поколение. Иначе хаос начнется. Жизнь прекратится, если зайцы начнут пожирать волков, лягушки заглатывать ужей.

Человек же способен съесть и ужа, и лягушку, и волка, и зайца, и другого человека тоже. Зверю, если он на завтрак не попадет в зубы другому, предназначено никогда не терять свободы. Олень не станет помыкать оленем, заставлять его приносить себе пищу. Это удел человека и творение его же духа. Человек даже зверей наделяет в сказках своими собственными чертами. Одних считает умными, других — глупыми, ленивыми, хитрыми, лукавыми, жадными, злыми, коварными. Но змея меняет только шкуру, натура у нее остается все той же, и яд ей дан, чтобы защищаться от врагов.

А какова натура у человека? Что главное для него: добро, зло, благородство, коварство?»

Только люди способны отбирать свободу у подобных себе, делать их своими рабами. Хомуня давно убедился, что и рабовладельцы — сами рабы по натуре. Одни отличаются чрезмерным страхом и преклонением перед людьми, наделенными властью. Другие теряют достоинство в безмерной страсти к наживе. Считая, что деньги — благо, они добровольно становятся рабами, теряют рассудок, особенно, если видят, что богатство достается другому, в то время как самому хочется завладеть им. И погибают они в горе и в постоянно бередящей душу неразумной скорби и безысходности. Иных мучает враждебное отношение к ним других людей. Есть и такие, кто сам в гневе готов убить человека, если показалось, что тот незаслуженно обидел его. А некоторые только тем и живут, что имеют возможность злорадствовать и наслаждаться чужими несчастиями.

Рабские начала у человека настолько сильны, что, если он и захочет, то отделаться от них в одночасье не только трудно, порой невозможно. Так и Хомуня, всякий раз, когда ему не удавалось надлежащим образом сдержать Сырму, беспомощно разводил руками, будто хотел повиниться перед вождем рода: лошадь, мол, виновата, это она глупая, не блюдет чина.

Бабахан улыбался и самодовольно поглаживал белую бороду. Он совсем по-другому понимал смятение Хомуни. Считал, что гость его, хотя и умеет держаться в седле, но страшится гор, потому и постоянно натягивает поводья, не дает погорячиться норовистой кобыле.

Только, спустя три-четыре часа, когда поднялись на высокий скалистый хребет, Сырма поскучнела и равнодушно плелась сзади. То ли устала, то ли Хомуня вконец разодрал ей железными удилами губы, но она смирилась со своей участью.

Перед спуском в долину Бабахан остановил коня и показал Хомуне ржаное поле. Небольшое, оно расположилось внизу, у обширного — от горы до горы — плотного лесного массива, по-сиротски притулилось к подножию откоса скалистого хребта, роскошно украшенного белыми барашками водопадов.

Поле было не плоским, а слегка куполообразным, с длинными, устремленными в лес клиньями. Хомуне оно показалось похожим на пожелтевшего от солнца краба, клешнями уцепившегося в темные ельники.

— Наконец-то добрались, — тяжело вздохнул Бабахан. — Осталось только вниз спуститься.

Спускались по узкой, поросшей бурьяном дороге. Петляя между низкими молодыми елями, она привела к левой клешне краба, наискось обрезанной небольшим ручьем с чистой и холодной водой.

Жнецы отдыхали. Но едва на поле появился Бабахан, все кинулись навстречу. Молодой, еще безусый, горец услужливо помог вождю спуститься на землю, снял седло, стреножил коня.

Хомуня стоял в стороне. Один лишь Саурон подошел к нему и тепло поприветствовал. Остальные издали кивнули чужеземцу.

Хомуня завидовал Бабахану. И это была даже не столько зависть, сколько постоянная тоска одинокого человека: куда бы ни приезжал он — его не ждали, не встречали и не провожали. Жил постоянно среди людей, а они его не замечали.

Пока стреножил Сырму, отнес в тень седло, Бабахан и Саурон поднялись на пологий холм, откуда хорошо просматривалось все поле. Жнецы попрятались в тени. Хомуня остался один. Он поднял с земли несколько колосков, размял их в ладонях, провеял и кинул зерно в рот. Затем направился к мужчинам, расположившимся у ручья, под небольшой ивой, свесившей к воде тонкие бледно-зеленые ветви.

Невысокого роста, узкоплечий, без рубашки, но в мохнатой шапке, тщедушный мужичок с редкой, будто выщипанной бородкой, сидел в середине группы, беспрестанно хлестал себя пучком травы, отгонял липнувших к потному телу назойливых мух и вдохновенно что-то рассказывал. Но стоило Хомуне подойти ближе, узкоплечий умолк на полуслове, его слушатели, едва взглянув на чужеземца, опустили глаза.

Наступило тягостное молчание. Узкоплечий нехотя встал и не спеша двинулся вверх по берегу ручья. Следом поднялись и остальные.