Звезда запада - Андрей Мартьянов

Гунтер тогда был схвачен, обращён в рабство и продан какому-то франку. Потом сбежал, долго бродяжничал по Франкии и Германии, пока не оказался в Дании, вначале нанявшись в дружину Ильвингов; потом же попал в Бирку и там обратил на себя внимание ярла Хигелака: знал Гунтер некий секрет, как в бою приводить себя в жуткое неистовство, — секрет, ещё от отца доставшийся. Хигелак его к себе и переманил, видя сие искусство.

— Это как? — не понял монах. — Объясни.

— Не-е, — замотал головой Гунтер. — Дай лучше ещё пить. У меня на шее мешочек висел, ты его не брал?

Отец Целестин порылся в куче гунтеровской одежды и извлёк оттуда туго затянутую кошёлку из замшевой кожи на цепочке.

— Этот, что ль?

— Дай сюда. Там нет золота.

— Нужно мне твоё золото, — оскорбился монах, но всё же налил ещё питья и подал германцу.

Тот надел мешочек себе на шею и удовлетворённо хмыкнул:

— Дай поспать, а? Уболтал ты меня, толстяк. Как есть уболтал.

— Ну хорошо, только дай ногу-то тебе перевяжу…

Затем отец Целестин вздохнул и поплёлся на корму. Море по-прежнему было спокойным. Кнар неудержимо двигался на северо-запад, разрезая форштевнем серые воды, где-то наверху похлопывал парус, и иногда только скрипело весло руля, — кораблём правили Торин или сменявшие его Видгнир и Олаф, один из старейших дружинников. Сигню улеглась вздремнуть внизу, а монах, пребывая в меланхолии, созерцал темнеющее небо, на котором высоко стояла яркая белая звезда — пока единственная появившаяся на освещённом закатом западном небе. Лёгкое покачивание корабля, долгие, протяжные песни норманнов действовали успокаивающе, и сейчас, после плотного ужина, даже думать не хотелось ни о каких-то древних богах, Исландии, землях, именуемых Мидденгард, и прочем. А уж тем более о наглом германце. Спи-ка, отец Целестин, спи себе и забудь до завтра обо всём этом бардаке.

Священную землю

Вижу лежащей

Близ Асов и Альвов;

а в Трудхейме будет

Тор обитать

До кончины богов. [8]

Под эту медленную тягучую песню дружины монах окончательно провалился в сон и не почувствовав, как Видгнир укрыл его плащом.

Из серебристого тумана появилась неясная высокая тень, принявшая облик старца в надвинутой на глаза потрёпанной широкополой шляпе. В руке он держал копьё.

«Привет тебе, служитель Эйра».

«Здравствуй. А ты кто?»

«О, имён у меня побольше, чем у тебя волос на голове. Ты некоторые из них знаешь. Ну, зови меня, например, Видрир».

«Хорошо, пусть будет Видрир. А откуда ты знаешь, что я служу Единому?»

«Я много знаю. Ещё я знаю, что ты и Торин не вняли предупреждениям Гладсхейма и возжелали устроить разыскания в Исландии. Ещё раз говорю, не нужно этого. Я незримо присутствую среди вас и помогаю, чем могу. И пусть даже моя сила сравнима с силой тех, кого вы можете встретить, но, возможно, я не сумею оборонить вас, даже позвав своих родичей на подмогу. Яне всемогущ».

«Кто ты, Видрир?»

«Узнаешь… Узнаешь совсем скоро. У нас будет возможность побеседовать».

Туман сгустился, мерцающие вихри поглотили силуэт старца и растворили в себе.

В глаза отцу Целестину ударило яркое утреннее солнце, и он почувствовал, что отлежал правую руку. Что за чертовщина? Ни разу таких вот снов не было!

— Торин! — Монах пихнул в бок дремлющего рядом конунга. — Торин, проснись. Проснись же, поглоти тебя геенна!

— Чего ещё? — недовольно пробурчал конунг, продирая глаза и слегка осоловело оглядывая корабль. Все ещё спали, как водится, вповалку. Разве что Олаф чуть позади что-то под нос напевает.

— Сон мне был… — И отец Целестин, сбиваясь, изложил Торину всё, что привиделось.

— Как ты сказал имя его? Видрир?

— Кажется, так. А что такое?

В ответ Торин произнёс строки из известной монаху саги:

Ты, Фригг, молчи!

Ты Фьергуна дочь

и нравом распутна:

хоть муж тебе Видрир,

ты Вили и Be

обнимала обоих… [9]

Отец Целестин едва не поперхнулся собственной слюной. Он начал понимать.

— Так, значит, это был… — Монах аж онемел.

— Вот-вот, Видрир — одно из имен Одина, — закончил за него конунг. — А ты говорил, что суеверия, выдумки!.. Тьфу…

Видгнир, которого монах немедленно растолкал, отнёсся ко всему гораздо спокойнее:

— Теперь понятно, отчего парус не спадает? Точно тебе говорю, отец Целестин, без Асов тут никак не обошлось.

Асы Асами, а вот без чего точно не обошлось на сей раз, так это без истинно ортодоксального мракобесия. Монах собственноручно набрал кожаной бадьёй забортной воды, освятил её, а после с неуклюжей грацией раскормленного кабана прыгал по всему судну, окропляя святой водой всё, что попадалось под руку. Привыкшие ещё по Вадхейму к подобным чудачествам дружинники, впрочем, глазом не моргнули — пускай себе бесится.

Исполнив свой долг, монах, коего тот факт, что сии богонравные действия практически ничего не изменили, не поверг в уныние, с деланным достоинством удалился обратно на корму подкрепить свои силы хлебом насущным.

Торин с Видгниром и Сигню переглядывались, но ни слова неодобрения не высказали. Конунг, кстати, запретил всем посвящённым хоть слово лишнее кому обронить о странном видении, посетившем отца Целестина.

Когда солнце поднялось совсем высоко и начало изрядно пригревать, монах, за переживаниями позабывший обо всём на свете, вдруг хлопнул себя по лбу:

— Ах я дурак старый! Что же я про Гунтера-то запамятовал… Сигню, Сигню, поди сюда!

— Я-то не забыла, — сказала Сигню, строго посмотрев на отца Целестина. — И поесть ему уже отнесла и… ну, в общем, рану ему заново завязала чистым.

— Чего? — вытаращился святой отец. — Он же… он же не одет! Что, меня не позвать было? Экое нецеломудрие, порицания достойное, а? А ну-ка читай тридцать раз «Ave Maria» и десять раз «Pater»!

Наложив на духовную дочь сию епитимью, которую она приняла, как и полагается, со смирением, разбушевавшийся монах, потрясая замусоленным перстом, отправился к Гунтеру. Сигню только глазами его проводила, заключив, что приступ религиозного рвения сегодня что-то на редкость силён. Этак если каждую ночь ему Один являться будет, всё, упаси Господь, помешательством кончится.

— Как тебя перевязали? — язвительным голосом осведомился отец Целестин у Гунтера, возлежавшего на прежнем месте в позе римского патриция. Вокруг валялись птичьи косточки — на еду для германца Сигню не поскупилась.