История Тайной канцелярии Петровского времени - Василий Веретенников

С мая 1727 года в Верховный тайный совет начинает присылать экстракты Сенат — по тем делам, которые сам решать не осмеливается. Например, в «выписках», датируемых ноябрем 1727 года, говорится, что Сенат препровождает дела Совету потому, что «по тем делам… решения собою учинить не может». Дав указ по этим делам, Совет замечает: «…Впредь о таких колодниках, которые являться будут не в важных делах чинить решение по указам Сенату, а о важных — со мнением докладывать Верховному Тайному Совету». Так формально Советом установлен тот же порядок, какой существовал в отношении Преображенской канцелярии, и по отношению к Сенату.

В середине 1729 года Сенат присылает в Совет доношение и экстракт по доносу на архиеп. Дашкова, который будто бы назвал царский указ «чертовым»; донос оказывается ложным, и по сенатскому экстракту Совет приговаривает наказать доносчика. Но иногда Сенат, видимо, не решался сам даже и к следствию приступить без санкции Совета; в ноябре 1728 года в Сенат из Ревеля были присланы солдаты, давшие показание о «непристойных словах» одного капрала; и Сенат производит следование по этому делу только тогда, когда «по докладу через обер-прокурора Воейкова от собрания Верховного Тайного Совета приказано… оных распросить в Сенате и доложить о том». В конце того же года Сенат отправляет еще один донос на усмотрение Совета и только тогда приступает к следованию, когда «по приказу Верховного Тайного Совета велено оным доносителем розыскивать и пытать, а что с розыску покажется, о том доложить в Верховном Тайном Совете». Бывали случаи, когда Совет сам передавал Сенату какой-либо донос для учинения розыска; так, в апреле 1728 года он передал Сенату дело «о раздьяконе, говорившем слово за собой… для роспросу и исследования».

Таким образом, Сенат и Преображенская канцелярия играли при Верховном тайном совете скорее чисто служебную роль исполнительного органа в делах «особенно важных»; а все направление и разрешение таких дел было в руках самого Совета. Но вскоре Совет стал и сам производить розыск, причем к 1729 году это происходит все чаще и чаще. Это случилось не вдруг и не сразу; мы уже видели, что Совет вмешивался в дела Преображенской канцелярии. И когда с 1728 года и до конца своего существования во многих делах он сам выступает в качестве первой инстанции, то это выглядит только расширением и развитием прежней практики. Мы не имеем достаточных данных, чтобы без обиняков говорить, почему так произошло. Можно только догадываться, что способствовало этому, во-первых, начавшееся умирание Преображенской канцелярии, во-вторых, постоянное возрастание «важности» дел «против первых двух пунктов» в глазах правивших министров — членов Верховного тайного совета.

Существовал порядок, при котором, как только канцелярия Совета получала доношение и колодников при нем от какого-либо учреждения, секретари были обязаны, не откладывая, доносить об этом министрам. Например: «1729 мая в 28 день из Верховного Тайного Совета к господам министрам… (идет их перечисление)… посылан секретарь Ан. Кривцов доложить о приведенных в Верховный Тайный Совет колодниках из Полицеймейстерской канцелярии: Дмитровской полусотни о Иване Иванове да о дворцовом крестьянском сыне Иване Горбачеве, из дворцовой канцелярии — о пильщике Федоре Кобылине, — он же Го-га, которые, сидя в тех канцеляриях под караулом, сказали за собой Его Императорского Величества слово и дело по первому пункту; тех колодников поволят ли принять, и для спросу их сами изволят быть в Верховном Тайном Совете, и когда? Или поволят приказать распросить тайному советнику господину Степанову… и по тем расспросным речам доложить». Или: «1729 года мая в день 29 Верховного Тайного Совета господам министрам… (идет их перечисление)… посылан секретарь Ант. Кривцов доложить о присланных колодниках в Верх. Тайный Совет от генерала графа ф. — Миниха ингерманландского пехотного полка о солдате Александре Данилове, из Дедилова — о поповом сыне Андрее Степанове, которые сказали за собой: Данилов — слово и дело, а попов сын — слово Его Императорского Величества; и о тех колодниках им господам министрам докладывано сего ж мая 30 дня; и изволили согласно приказать помянутых колодников распросить тайному советнику господину Степанову». Таким образом, министры производили первый предварительный допрос сами или поручали это сделать секретарю канцелярии Верховного тайного совета Василию Степанову.

Дело далее первого допроса не продолжалось, если сразу же выяснялось, что сказавший «слово и дело» на самом деле ни за кем его не знает; тогда министрами немедленно же ставился приговор об учинении за «ложное сказывание» соответственного наказания. «Июля 2 дня 1729 году, — читаем в одном деле, — вышеписанный колодник… перед собранием Верховного Тайного Совета расспрашивай секретно, а по расспросу его такого важного дела… не явилось, а сказал другие непристойные слова, которых и записывать неприлично: того ради рассуждено: за сказывание его такого важного дела, которое он за собой объявил в Переславле-Рязанском ложно, учинить наказание: бить кнутом и послать в ссылку в Сибирь». «ДьячокДем. Васильев, — читаем в другом деле, — июня 18 дня при собрании господ министров спрашивай секретно; и потом приказали записать, что по расспросу такого дела, что он объявил, за ним не явилось… и для того за ложное слово повелело его отдать в полицию и бить при колодниках кнутом».

Однако так скоро и просто протекал процесс сравнительно редко. Чаще дело шло гораздо сложнее; впрочем, оно часто бывало сложнее и при «ложном оказывании». Мы позволим себе подробно изложить одно дело начала 1729 года, в котором с большой наглядностью проступает роль министров Верховного тайного совета. Дело началось с присланного Адмиралтейств-коллегией «доношения» о том, что «свечник Михайло Волков… сказал… в Санкт-Петербурге за собой государево слово, касающееся к первому пункту»; первый расспрос был сделан Волкову Степановым, который «спрашивал, чтоб он объявил подлинно, что донос имеет и за кем слово знает сущею правдою…». Далее следуют показания Волкова, в которых он оговаривает нескольких человек, которые немедленно указом Совета были вытребованы. Затем «января 31 дня перед собранием Верховного Тайного Совета колодник… Волков спрашивай, подлинно ли он утверждает на своем расспросе… на что он ответствовал, что он те слова слышал» (слова, о которых он донес). Затем идет ряд очных ставок, потом опять допросы отдельных лиц, обвиняемых и свидетелей — и все в присутствии самих господ министров. В результате вереницы следственных дейтвий «рассуждено его Волкова пытать из подлинных речей». И в тот же день «января 31 числа при присутствии господ министров государственного канцлера и кавалера Гав. Ив. Головкина да т. д. сов. кн. Долгорукова вышеозначенный доноситель Волков привожен в застенок и спрашивай… а на виске говорил паки…» (идет изложение его показаний). Отчет об этом допросе кончается записью: «Было ему 32 удара». Но в результате никаких точных данных добыть не удалось, и когда на допросе 3 февраля Волков опять путается в показаниях, то «того ж февраля 3 дня сего 1729 году в присутствии господ министров… Головкина да… Долгорукова вышеозначенный же Волков привожен в другой ряд в застенок и расспрашивал, подлинно ли утверждается; было ему двенадцать ударов».

18 февраля в собрании Верховного тайного совета присутствуют барон Андрей Иванович Остерман, самый влиятельный из министров, и министр кн. В.Л. Долгоруков, и при них были снова допрошены — с очными ставками — все свидетели и обвиняемые по делу Волкова. Через десять дней главный заводчик всего дела измученный Волков почувствовал приближение смерти; «…февраля 28 дня 1729 года в присутствие в Верховном Тайном Совете господ министров… Головкина… Долгорукова… и Голицына л. — гв. сержант Александр Арбузов да Константин Ушаков доносили, что содержащийся колодник Мих. Волков требует священника для исповеди, о чем и министрам докладывано». Министры решили не упускать удобного момента и немедленно «изволили приказать к тому колоднику сходить т. с. В. Степанову да ст. сов. А. Маслову, и спросить его с увещанием, подлинно ль те слова… говорить научали его… и того ж числа означенный тайный и стацкий советники оного Волкова спрашивали». Впрочем, еще раньше, 4 февраля, после пыток стал Волков «болен» и потребовал к себе священника для исповеди, о чем сержант Ушаков доносил «в Совете в небытность в собрании господ министров»; секретарь Богданов об этом доложил кн. Долгорукову «в доме его», «и его сиятельство изволил приказать священника для исповедования к нему допустить, и тому священнику приказать у него Волкова при исповедании спрашивать по духовности, правда ли он Волков… сказал, что показано от него Волкова в расспросе и с розыску… или он то затеял напрасно». Священник исполнил приказ Долгорукова и, пользуясь исповедью, занялся розыском, о результатах которого доносил в Верховный тайный совет, «что показанного Волкова он исповедывал и святых тайн сообщил, и при исповеди по вышеозначенному приказу его спрашивал», на что Волков отвечал, что он говорил «самую правду». Таким образом, верховники вводили в процесс и это старое средство, так часто употреблявшееся еще в петровской Тайной канцелярии. Но этим дело не кончилось: Волков все-таки остается жив и процесс тянется далее. 7 марта опять «пред собранием господ министров спрашивай Волков паки с увещанием», после чего «рассуждено пытать в третей». Дальнейшие пытки Волкова идут уже в присутствии Степанова и Маслова без министров, причем при третьей пытке он был еще «жжен огнем». В конце этого ряда всяческих пыток, видимо, утвердились на признании Волкова, сделанном при последней пытке, что он все сочинил и ложно оклеветал.