По грехам нашим. В лето 6732 (СИ) - Старый Денис

За пару часов до рассвета вновь отправились в путь, и через четыре дня были в окрестностях Унжи. Въезжали через поместья, расположенные западнее и я даже выдохнул. Все крестьяне были при деле, работали споро, не было ни суеты, ни каких бы то признаков нападения. Почувствовалось, как общее напряжение воинов спадало. Где-то позади даже послышались скабрёзные шуточки в сторону группы женщин, строем, словно на параде, идущих по дороге.

— О каки гожи ратники, а Леся, можа сладится, а то твой-то токмо меда у горицу нося, а енти и тя донесуть, — нарочито громко сказала одна грузная товарка возглавляющая строй баб.

Женщины залились смехом, да и ратники начали проявлять сдержанную радость. Кто-то в голос оценил шутку, кто только уголками губ. Даже генуэзские арбалетчики смеялись, что порадовало уже меня — осваиваются и язык учат. Однако, я почувствовал и некое презрение к самому себе. Смалодушничал — я просто побоялся спросить о происшедшем, боялся услышать, что это поместье никак не пострадало, а вот других-то уже и нет вовсе. Не задали нужных вопросов и другие из отряда. Некоторые смотрели на меня, ожидая, видимо, активности, но я молчал.

Я осознал расположение своей «ахиллесовой пяты» — это дом и семья. Вот куда ударь меня — и я сломаюсь. Своей смерти я не боюсь. Что-то окончательно изменилось во мне. В первых стычках я убеждал себя в нереальности происходящего, что это — компьютерная игра, и можно «сохраниться», или воспринимал все как очередной исторический форум и, если что, то скорая спасет. Но в последнем бою осознал реальность и стал наркоманом. Выплеск адреналина, который бурлил в крови во время боя, стал опьянять и требовать новых доз. И я себе врал, что смогу без этих ощущений долго жить. Обманывался я и в том, что год смогу работать только в поместье. Вот бы еще оно было — то поместье.

Через час пути в направлении города веселье спало, и вновь появилась злость и решимость. Начали попадаться сгоревшие дома, плачущие дети и женщины, обреченно и бесцельно шастающие мужики. Тел погибших не было, но в раскрывающейся картине они воображением просматривались. Этому поместью, что находилось ближе к городу, досталось сильно.

Не сговариваясь и не получая команды весь отряд пришпорил коней и перешел на рысь, из передового дозора и вовсе выделилась фигура всадника, который пустился в галоп, огибая город в юго-восточном направлении. Это был Ермолай. Вот все чувствует что-то, места себе не находит.

— Андрей, Бер, за Ермолаем, — приказал я, выкрикнув себе за спину.

Нужно обязательно быть рядом с психически неуравновешенным другом. Этот в таком состоянии может много дел наворотить.

Поразмыслив, и сам решил не идти в Унжу, а послал туда Тимофея, чтобы разузнал, как дела обстоят в городе. Мне также было важнее увидеть всю семью в здравии, думаю, что Войсилу буду только мешать. Пока еще час добирались до моей усадьбы, пытался забить голову размышлениями. Но все мысли, так или иначе, уходили в сторону понятий «семья» и «долг». Что важнее для меня? Однозначно семья, которая и формирует мой долг. Я хочу сохранить им жизни и, возможно, достаток и положение. Русь же стоит у пропасти, когда существующий уклад рухнет и повлечет за собой миллионы жизней. Именно миллионы и это для региона, где всего-то не больше шести миллионов живет. Эти потрясения отбросят социально-экономическое развитие на столетия назад. Мой долг — защитить семью и дать возможность моим детям с гордостью ездить в гости к друзьям в Ригу или Галич. Вот только не получается. Уехал и подверг опасности людей, что доверились мне.

— Усадьба, — прокричал кто-то из воинов.

Видимых разрушений в усадьбе не было, но по косвенным признакам можно было определить, что нападение было. Перекошенные ворота, взрытая земля прямо на дороге, обгорелые части забора.

В метрах десяти я остановился и дал распоряжения. Разделил отряд на группы и направил каждую в поселения, воинскую школу, что бы привели докладчиков и свидетелей всему случившемуся. Нужно составить всю картину произошедшего, чтобы понять и мотивы нападающих, и их цели, и вероятность повтора. Подумав, Филиппа отправил домой с тем, чтобы присмотрел за Ермолаем, так как они были соседями.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Пока отправлял воинов по поручениям, а генуэзцы осматривались вокруг, во двор вышла Божана и мое сердце неистово застучало. Это была и радость встречи, и облегчение, что жена жива, но вот ее вид — изнуренной слабой болезненной женщины — не мог радовать. И еще… живот должен быть явно больше, ей же через месяц рожать. Я замер в страхе услышать хоть что-то. Божана же подошла к коню и рухнула на колени.

— Не сберегла я людей, посекли их, не достойна я боярыней зваться, у монастырь уйду, прости мя, — разрыдалась Божана.

И только ее слезы хоть как-то привели меня в чувство. Я спрыгнул с коня и сам рухнул на колени напротив своей любимой. Приподняв ее лицо, я заметил, как она похудела, осунулась. Под глазами мешки, а внутри моих любимых глаз только тоска и боль.

— Яко чадо? — с трудом все же задал я страшный вопрос.

— Жив сын, но вельми слабы, бабы бають… — Божана не закончила, а вновь заплакала.

Подняв жену и взяв ее на руки, быстро пошел в дом, где увидел незнакомую мне дородную бабу, которая распоряжалась в моем доме. Подумалось, что разбираться, кто это, не ко времени. Отнеся в спальню Божану, я раздел ее до нижней рубахи. На улице стояла теплая погода, а жена натянула на себя церемониальные одежды, которые весят, как бы ни половину всего веса жены. Посмотрев на любимую, непроизвольно и сам скривился, и чуть не заплакал. Уже и не думал, что способен на слезы. Божана похудела и выглядела истощенной, на руках и ногах проступали синяки. И я четко осознал, что без серьезного вмешательства я могу потерять любимую.

— Прошка, Любава, кто есть, — начал я выкрикивать имена слуг, которых оставлял при жене.

— Царствие им небесное, — произнесла Божана и дрожащей рукой перекрестилась.

— Ты ляж, усе буде добре, — сказал я, поцеловал жену и вышел.

Информацию тянуть из Божаны было неправильно. Попытка найти Лавра, которому и поручалось охранять семью, также не принесла результата.

— Батька, — с криком кинулся мне на шею, неизвестно откуда взявшийся Юрий.

Мне было приятно, не ожидал такой встречи. Уже второй раз за сегодня на моем лице появились слезы, которые я, как ни пытался, спрятать не мог. Вот так и стояли минут пять, пока я не попросил рассказать, что же произошло.

Рассказ Юрия был сбивчивый и эмоциональный. Парень постоянно храбрился, увещевал, но не испытывал страха, а был готов драться. Было видно, что он добивался моего одобрения и получил желаемого. Я обнял еще все же мальчика и похвалил.

В целом же ситуация была и трагичной, и драматичной. И, возможно, именно действия пса Шаха позволили сбежать из расставленной ловушки. Собаку было жалко, но это был воин, который принял достойную своему предназначению смерть. Подрастающие щенки будут воспитаны должно их отцу. Судьба же Лавра меня больше озаботила. Юрий не говорил, что десятник умер, напротив, он помнил, как его везли в отчий дом, где мать и сестра должны были сделать все, на что способны, чтобы не дать умереть герою. Я не завидовал Лавру, и дело не в его ранении или даже уже смерти, — дело в выборе. Десятник не мог защитить всех в усадьбе, и пришлось оставить на погибель всех слуг, которых было не много, но явно больше, чем самих защитников. Он спас моих детей и жену, но не защитил остальных. Если живой, то нужно сделать все, что можно для его выздоровления.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Эй, кто есть? — крикнул я. Прошка погиб, Тимофей в Унже, а больше и некому дать поручение.

Взяв волшебную аптечку, где были и антибиотики, и другие лекарства, быстро поехал в дом Лавра, вернее в направлении дома, так как точно не знал, где именно живет семья ветерана, что отдал свою жизнь в сражении с монголами, а его сын защитил семью — мою семью! По пути в поселение ко мне присоединился десяток, который патрулировал поселение, якобы негоже барину без охраны.