Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

Меня заставили выпить два литра молока, мне вызвали «скорую помощь», вкололи противокакой-то там укол с димедролом. Я лежала на диване в большой комнате, отрешенная от всего происходящего, и беззвучно плакала; я уже поняла, что нет, нет обратного хода, они меня уже не отпустят и не оставят в покое, за поспешные обещания надо расплачиваться по полной стоимости… А сквозь сон мне слышались стремительное шарканье тапочек по коридору и обрывки разговоров, и мама ворчала на меня Герману, что вот, я еще и плачу, а глаза от этого только хуже опухают, и что вечно у меня все не слава Богу.

К десяти часам утра опухоль немного спала, глаза прорезались, но противная розовая корочка по-прежнему оставалась на месте, и правая щека была заметно больше левой. Мама подняла меня с постели и заставила в срочном порядке наряжаться-гримироваться, корочку на щеках удалось кое-как замазать тональным кремом, в парикмахерскую я так и не успела, и бывшая одноклассница Леночка (она же — свидетельница) спешно накручивала мои «счастливые» рыжие волосы на плойку.

Цветок, круглолистая бумажная роза, не хотел держаться в волосах, Леночка еще поливала их лаком и возилась с заколками-невидимками, когда брачный кортеж — две ленточками-шариками разукрашенные «Волги» и новый «Москвич» одного из Германовых сотрудников — уже выстроился под нашими окнами и протяжно, призывно, разноголосо гудел.

А меня знобило, мое сердце подпрыгивало бешено: «Все кон-ча-ет-ся, кон-ча-ет-ся, кон-ча-ет-ся…»

Глава 5

Саму свадьбу я помню очень смутно.

Сначала ехали в загс, меня мутило (то ли с недосыпа, то ли с димедрола), и казалось, что так и будем мы целую вечность колесить по пыльной, многоголосо грохочущей Москве и никогда-никогда никуда не приедем.

«Москвич» отстал где-то по дороге, и около загса пришлось топтаться еще с полчаса в ожидании Германова свидетеля Паши; щеки мои от тонального крема постоянно чесались, кружилась голова. Меня клонило в сон, и я повисала на Германовой руке, чтобы не шататься, а Герман все шептал мне на ухо — что-то тихое и утешительно-ласковое — и гладил свободной ладонью по волосам, слипшимся от лака. А вокруг веселились другие женихи и невесты, и их гости, и их родственники; машины с кольцами, шарами и лентами подъезжали и отъезжали, щелкали фотоаппараты; хрустальные бокалы летели о ступени, брызгали в стороны их ослепительные осколки — к счастью, к счастью; и на все лады гремела над машинами искрометная попса.

А потом мы вдруг оказались внутри, мозаичные пионеры с трубами и барабанами серьезно смотрели со стен, и несколько пар «брачующихся» (замечательное слово, не правда ли?) топтались в очереди перед дверью регистраторши. И мы тоже стояли в очереди. Герман напряженно прислушивался, когда же нас кликнут по фамилиям, а откуда-то слева шелестело: «Такой хорошенький, а баба у него вон какая кривая!», и я ловила насмешливые взгляды посторонних. Бедный Герман! Ну за что он влип? Чем онто был виноват?

Со скрипом растворились наконец высокие желто-полированные двери, юркая суетливая тетенька (сама — метр с кепкой, но зато какой огромный каштановый пучок на макушке!) дробно зацокала вокруг нас каблучками-шпильками, расставляя на неровной полоске рыжего ковролина под «цветочком».

— Молодые, под цветочек, под цветочек! — звонко выкрикивала она, и казалось, что ее визгливый голос вот-вот сорвется на ультразвук.

«Цветочек» этот был в своем роде замечателен: его пыльные, надорванные черно-зеленые листья, похожие на испорченные опахала, уныло свисали в стороны; тощ «цветочек» был и жалок на фоне снежно выбеленной, по-больничному, стены; казался «цветочек» беззащитным и маленьким.

И построили нас под «цветочком» в две шеренги; первая шеренга — мы с Германом и свидетели, вторая — самые любопытные гости; и спросили нас, согласны ли мы, и мы ответили, что согласны; и велели нам, а затем свидетелям, расписаться в толстом журнале, и мы расписались; а потом я едва не потеряла (но нет, вовремя подхватила в полете) Германово кольцо и смеялась над этим маленьким инцидентом нервно; и мощным, с хрипотцой, маршем Мендельсона внезапно заполнилось помещение, и Герман больно поцеловал меня влажными губами…

А потом мы снова колесили по городу. Были дежурные фотографии на Воробьевых горах, было шампанское, и бокалы, теперь уже наши, дробились об асфальт; и обволакивала горло, истово скреблась где-то внутри тяжелая, весомая тошнота, от которой хотелось буквально влезть на стену.

У подъезда, перед самыми ступеньками, Герман по традиции попытался поднять меня на руки, но пошатнулся и едва не уронил, смутился и снова опустил на дорожку. Только мне было все равно, каким способом я попаду в свой новый дом, я ничуть не стушевалась из-за этой маленькой неудачи и пошла к подъезду сама, а сверху сыпали что-то, кажется, рис, и зерна застревали в пышных складках платья, в волосах, в розовых лепестках свадебного букета. Были они такие полновесные, светлые, они так походили на крупные дождевые капли, что, зажмурившись, я на мгновение отчетливо ощутила холодное касание дождя в Покровке…

Я очнулась в спальне. Герман махал у меня перед лицом «Спорт-Экспрессом», мама заискивающе оправдывалась перед гостями: «Понимаете, бессонная ночь, такой сильный укол, лекарства, реакция, это я, я во всем виновата?» — и вторил ей понимающий шорох множества голосов.

Я с трудом поднялась. Так, ножки на пол, Германа за руку, необходима опора, а теперь улыбаться, Надежда Александровна, обязательно нужно улыбнуться, у тебя сегодня праздник, гости у тебя, — чай, свадьба, не похороны… «Извините… извините… все нормально… мне уже лучше… беременна?… нет, вряд ли… сейчас, только стаканчик воды, тут душно очень… нет-нет, не ушиблась… проходите за стол, пожалуйста… я на одну минуточку…» И вот она — спасительная ванная комната, и вот она — ледяная вода из-под крана, господи, ну и рожа у тебя, Шарапов, бедный Герман, какая же я все-таки дура… «Да-да! Я уже выхожу, все уже отлично…» Ну что, Надежда? Доигралась? Пора за стол, а то перед людьми неудобно.

За свадебным столом все было пристойно. Гости угощались салатами и алкоголем, громким нестройным хором кричали: «Горько!», мы вставали, и Герман целовал меня в губы (от него уже попахивало водкой); свидетель Паша произносил малоприличные тосты, как то: «За гигиену» и «За дружбу между членами», в ответ ему похохатывали захмелевшие родственники и знакомые. Кстати, родственников у Германа оказалось великое множество, особенно тетушек и двоюродных сестер. Ближе к вечеру они стали горланить русские народные, плясали цыганочку с выходом в недрах длинного коридора, а потом организовали кассовый сбор в