Mao II - Дон Делилло

Карен говорила:

- Скоро мы все будем одной семьей. День близится. Становится видна глобальная картина.

Потом она забралась на эстраду и пошла, лавируя между телами в спальных мешках, простых мешках, пластиковых мешках. Говорила с каждым один на один, присев на корточки, едва не

касаясь подмостков сцепленными перед собой руками.

Она говорила:

- Готовьте день. Будьте готовы головой и сердцем. Для всего человечества есть план.

Пробиралась по эстраде, ища тела с открытыми глазами. Говорила:

- Сердце Бога - одно отечество. Пали-пали. Дети мира в глобальном смысле.

Звуки несладкого сна, стоны из глубины видений, которых не пересказать. Она говорила с теми, кто лежал и бодрствовал. Говорила на глобальном языке. Со всех сторон - хриплый кашель, гнусавый сип, сколько усилий нужно для дыхания этим телам. Кашель - тяжелая работа. Затхлый воздух липнет к лицу, древний трупный запах одеял, пота, мочи, не снимаемой даже на ночь одежды. На рассвете, когда души открыты миру, она говорила со спящими, распростертыми куда ни глянь. Она говорила:

- Ибо сейчас картина есть одна. Человек придет к нам издалека. Бог все минуты каждый день. Скоро будет пора поспешать.

Полицейский пикап пронесся мимо хижин- коробок, закутанных в синий полиэтилен, мимо двоих мужчин в куртках с поднятыми капюшонами, курящих одну сигарету на двоих. Мимо женщины, свесившейся набок в сломанном шезлонге, - так она спит. Мимо лежащего на земле человека, у самой головы которого расхаживали

голуби - искали, чего бы поклевать в его волосах и на одежде. Мимо всего племени, знающего законы кочевья, свертки увязаны туго, пакеты спрятаны в пакетах, люди обтесаны и сглажены, отлично ориентируются на клочке пространства, который судьба отвела им под жилье.

Карен спрыгнула с эстрады, стала высматривать кого-нибудь, кто действительно ее выслушает. Глобальный голос Учителя вызрел у нее в голове.

Насчет парома рассказывали по-разному. То ли, не дойдя тридцати миль до ливанского берега, он был обстрелян канонерками, развернулся и ушел назад в Ларнаку. Два человека убито, один пропал без вести, пятнадцать ранено. То ли уже на самом подходе к ливанскому порту Джуния паром был обстрелян с суши из орудий или ракетных установок, развернулся и ушел назад в Ларнаку. Один человек убит, один пропал без вести, девять ранено.

Билл, находившийся в гавани, видел прибытие парома своими глазами. Насчитал на его белом корпусе восемнадцать пробоин. Паром назывался "Стоик Зенон" и был рассчитан на тысячу пассажиров, но, если верить молве, в тот рейс отправились всего пятьдесят пять.

О канонерках, хозяйничающих в водах Ливана, тоже рассказывали по-разному. Чьи они, никому толком не известно - может, сирийские, может, израильские или даже ливанские; в последнем случае вполне вероятно, что они вышли в море с новой, наскоро созданной базы христиан, - генерал, которому подчиняется база, якобы принял паром за иракский сухогруз, везущий оружие противнику.

Если же рассказчик утверждал, что паром был обстрелян с суши, то вину он возлагал на шиитов - либо на просирийских, либо на проиранских; впрочем, нельзя было исключить, что стреляли произраильские христиане. А некоторые клялись, что стреляли непосредственно сирийцы.

Билл смотрел, как с парома, уткнувшегося носом в портовую "стенку", сходят люди, как они медленно идут по пирсу к кучке встречающих. Полдень, самая жара; Биллу подумалось, что, приехав на день-два раньше, он был бы сейчас среди пассажиров "Зенона": брел бы, опустив голову, по пристани, или валялся бы где-то мертвый, или считался бы пропавшим без вести. Если верить молве, пострадавших будто бы сняли с парома прямо в открытом море вертолетами британских ВВС и эвакуировали на какую-то британскую базу здесь же, на острове. На Кипре сейчас находятся тысячи и тысячи ливанцев; и вот прибавилось, если только цифра верна, еще пятьдесят пять; люди надеялись попасть домой, а сами нежданно вернулись назад, и то не в полном составе, за вычетом убитых и пропавших.

Билл пошел по набережной мимо финиковых пальм, мимо кафе и магазинов. Колотье в боку теперь почти не прекращалось, проникало все глубже. Правый передний сегмент верхней части живота. Он узнавал эту боль все ближе. Иногда даже настигающая впервые боль кажется знакомой. Есть недомогания, за которыми словно бы стоит коллективная история мук. Перенимаешь ощущения у тех, кто испытал их на себе. Чувствуешь связь с прошлым, с какой-то династией сокровенной, вновь и вновь воскресающей боли.

Он прикинул, за какой столик лучше сесть, заказал бренди. Над эспланадой висели гирлянды лампочек; он подумал, что мог бы просидеть здесь весь день, дожидаясь темноты, дожидаясь, пока с моря подует свежий бриз и зажгутся огни, пока вспыхнут цветные лампочки на проводах, натянутых между пальмами, обвивающих ветки. Дождаться и еще посумерничать, в обществе "Ме- таксы" - лекарства, восходящего к благородному девятнадцатому веку, - встретить рассвет, а этак к полудню вернуться сюда и опять сидеть-посиживать в надежде услышать, что паромное сообщение возобновилось.

В глубине души ему не верилось, что он мог бы оказаться среди убитых, пострадавших или пропавших без вести. Он и так уже пострадал и пропал без вести. Что до смерти, то он больше не полагал, что ее причиной станет пуля или любая другая штуковина, изобретенная людьми ради взаимного уничтожения. Это раньше его преследовала мысль, что он погибнет именно так. "Застрелен". Не грабителем, не охотником, не снайпером-маньяком, притаившимся за поворотом шоссе, а каким-нибудь преданным читателем. Иногда его посещало что-то вроде предчувствия, он явственно воображал себе роковую сцену во всей ее неизбежности. Ведь он сам себя обрек на строгое отшельничество - и этот факт непременно подскажет какому-нибудь неприкаянному юнцу идею для его собственной великой миссии. Одни наводят на тебя фотоаппараты, другие - ружья; с точки зрения Билла, разницы почти никакой. Заморыш с розоватыми глазами, сам себя воспитавший, ни братьев, ни сестер (таким он начал представляться Биллу); не видящий вокруг ничего, кроме собственных отражений в полный рост; и вот ему попадается книга, которая заговаривает с ним на опасном и лучезарном языке. Ну, Скотт не из таковских, слишком умен и предприимчив, чтобы поддаться на уговоры духов тьмы; но даже Скотт пришел к нему, как посылка: вывалился из фанерного ящика, жадно хватая ртом воздух, беззастенчиво силясь проглотить все, что только могло остаться после того, как книги прочитаны и слухи собраны. А палец, присланный бандеролью? Какое-то время он его хранил: палец, по-видимому, безымянный, потемневший, точно от мумии; Билл частенько разглядывал его и гадал, что имел в виду отправитель. Но все это быльем поросло; Билла уже оставило предчувствие, будто однажды, выйдя с почты, он увидит, что наперерез ему движется хилый парнишка с лукавой улыбкой, отрепетированной за несколько недель.

Захотелось позвонить этой, увидишь-вмиг- позабудешь, фотографу, поговорить с ее автоответчиком.

Он пошел назад в гостиницу. Нога болела не сильно, левое плечо, ушибленное об афинскую мостовую, почти зажило. Зато другое почему-то стало ныть. Зашел в холл какого-то крупного отеля - купить "Пари геральд", увидел транспарант: "Добро пожаловать на съезд британских ветеринаров". Опять вокруг врачи. В газете пишут: люди тысячами покидают Бейрут, спасаясь от войны. Гробы складывают штабелями у кладбищенских ворот - мертвецов уже некуда девать. Некоторых хоронят за городом - оптом, по два-три тела в одной могиле. Руины разрисованы черепами, воды нигде не достать, крысы растут и жиреют, электроснабжение нарушено.

Билл рассудил, что в Бейруте ему ничего не угрожает. Только изоляция, беспощадная, железная, настоящая, та неподдельная, репетицией которой были все эти годы. Не ходит паром - авось пойдет "ракета", воспарит над морской зыбью и, лавируя, проскочит между снарядами береговых батарей. Нельзя по воде - есть шанс, что откроют аэропорт. Рейс призраков: в салоне, кроме самого Билла, шесть-семь издерганных бейрутцев, беженцев наоборот, возвращающихся к террору.

Выйдя на улицу, Билл попытался вспомнить название своей гостиницы, чтобы спросить кого- нибудь, как туда, черт подери, пройти. Маленькая, дешевая, чуть ли не ночлежка, на приличном расстоянии от этих мачт, качающихся у пристани яхт- клуба. Вот какую жизнь он мог бы прожить: телефон с автоответчиком, простыни из бутика, гоночный шлюп, и милая сердцу женщина, и красная кефаль жарится в яме на углях. Он обратил внимание, что каждый глубокий вдох отзывается болью.

В номере внес в блокнот расходы. Потом просмотрел написанные страницы и подумал: нет, больше не могу. Слишком тяжело. Тяжелее полостной операции, да к тому же от смерти не спасает. Посмотрев на картину, висящую на стене, он увидел все существующее за пределами той комнаты, где сидел, и той, которую силился описать. Картина изображала рыболовные сети, сложенные в парусиновые корзины, и в этом содержалось все без изъятия: его женщины, его страсти, его воспоминания, имена старых друзей, величайшие реки мира. Писательство, если взглянуть на него непредвзято, портит человека. Потакает худшим наклонностям. Сводит все тревоги к одной - к страху выдохнуться, исписаться. Примешивает к твоему хитроумию толику коварства, а твоему сердцу - этой скользкой медузе - дает предлог погрузиться в еще более глубокое молчание. Он никак не мог припомнить, почему захотел написать о заложнике. Родил несколько страниц, вроде бы даже на его вкус неплохих, - а пользы-то?