Жизнь Кольцова - Владимир Кораблинов

– Конечно, подумал, – сказал человек в сюртуке. – И клянусь, он был на волосок от истины.

– Мишель! – позвал его Станкевич. – Это Кольцов.

– Рад, всей душой рад! – Мишель пожал Кольцову обе руки и отрекомендовался: – Михаил Бакунин… Это очень хорошо, что вы приехали. Последнее время Николай усиленно занимался философией и, как видите, уже немного… того. Вы сами могли убедиться в этом.

– Я думаю, Николай Владимирыч после занятий маленько размяться захотел, – заступился Кольцов.

– Ну вот! Ну вот! – торжествовал Станкевич. – Как ты не понял этого! Чертовски полезно после всяческих философских отвлеченностей, когда ум за разум заходит, вот так встряхнуться… Мне попался томик Уланда – чудо! И я, как старуха из «Волшебной флейты», пустился в пляс. И снова голова свежа, и сердце бьется, и я чувствую запах жизни!

– Ты совершенно безнадежен, – покачал головой Бакунин. – Ты поэт, Николай, не отпирайся. Я знаю, ты пишешь плохие стихи.

– Чем же плохие? – обиделся Станкевич.

– Скучные. В них и поэзия, и философия. Причем ни первую, ни вторую не угрызешь: сухари.

– Покорно благодарю! – раскланялся Станкевич.

– Не за что, любезный… Стихи надо писать, вот как он, – Бакунин указал на Кольцова. – Взял сухую палку, воткнул в землю – и расцвело дерево. Что? – Коренастый, с упрямым лицом, Бакунин заложил руки за фалды сюртука и, гордо подняв львиную голову, вызывающе поглядел на Станкевича.

– Ну, не сердись, Мишель, – мягко сказал Станкевич, – не будем ссориться. Давайте-ка лучше поговорим, вспомним… Как это вы тогда в метель ко мне нагрянули? Помните?

– Еще бы! Вы ведь в ту зиму в учителя хотели пойти, да опасались, что с острогожскими чинушами не уживетесь… Что же, так, верно, и не ужились?

Станкевич только рукой махнул.

4

Узенький, глухой переулок схоронился под снегом. Идти пришлось по тесным тропинкам, протоптанным возле заборов. Ветхий деревянный домишко, в котором жил Белинский, замело по самые окна.

Дверь открыл сам Белинский. Он не узнал Кольцова и недовольно покосился на Станкевича: кого это еще привел?

– Не признали, Виссарион Григорьевич? – улыбаясь, спросил Кольцов.

– Батюшки, да вы ли это? – воскликнул Белинский. – Сюрприз, ей-богу, сюрприз! Мы тут из-за него копья ломаем, а он…

Из темной крошечной передней он ввел гостей в такую же крошечную комнатку, всю заваленную книгами и связками газет. На грубой, покрашенной под красное дерево конторке были разбросаны исписанные мелким почерком листы. На диване, покрытом заштопанным холщовым чехлом, лежал толстощекий малый лет двадцати. При входе гостей он поспешно вскочил, его маленькие медвежьи глазки испуганно, исподлобья поглядели на вошедших. Это был Константин Аксаков. Когда ему назвали Кольцова, он просиял широкой, добродушной улыбкой: «А! Вот таким я его представлял!» – обнял и троекратно, со щеки на щеку, расцеловал Кольцова.

– По русскому обычаю, – приговаривал между поцелуями. – Вы наш, вы – русский!

Белинский вспомнил со смехом:

– Я намедни Шевырева встретил; он говорит: «Откуда вы еще какого-то Кольцова выкопали? Барон Дельвиг отличные русские песни сочиняет, а это так, подделка…» Помилуйте, говорю, Степан Петрович, какая подделка? Настоящий народный поэт! «Нет, говорит, – не верю, это вы все сами написали для мистификации».

– Шевырев болван! – резко сказал Бакунин.

– А вот, – Белинский порылся в кипе газет, – в «Северной пчеле» что наш всеподлейший Фаддей строчит… Да где же это? А, вот!

Белинский поднял палец кверху: слушайте!

– «…можно было бы подумать, что поэт и в самом деле селянин, если б иногда не вырывались у него стихи, вовсе не приличные важной осанке пахаря. Он поет любовь на манер нашей элегической молодежи…» Каково?

– Говорил я вам, Алексей Васильевич, что книжка шуму наделает, – ликовал Станкевич.

– Да что им дались мои песни? – недоумевал Кольцов. – Убейте, не пойму!

– Как – что? – Белинский пожал плечами: как, мол, не понять, все ясно! – Остзейский барон, полунемец, помещик Дельвиг поет русские песни. Это прекрасно, против этого никто не желает возражать: русские песни поет барин, он, будьте покойны, знает, что спеть. Но вот появляется певец истинный, сам народ поет в его песнях… Кто же этот певец? Мужик! Мещанин! Такому дай волю, он черт знает что может запеть! И вот тут-то господа Булгарины и Шевыревы, как настоящие лакеи, начинают лезть из кожи, чтоб опровергнуть народность поэта-мужика. Они кричат о подделке, о мистификации, они обеспокоены… Слышите ли? О-бес-по-ко-ены! – разбивая слово на слоги, произнес Белинский.

– Да чего ж им беспокоиться? – никак не мог взять в толк Кольцов.

Белинский отрывисто засмеялся.

– До сей поры в поэзии нашей народ в чистых лапотках ходил да барину в ножки кланялся. И вдруг слышим:

Мне бы молодцуНочь да добрый конь,Да булатный нож,Да темны леса!

Понимаете? Ведь молодец-то не от хорошей жизни о булатном ноже заговорил… Ведь он, чего доброго, и барина своего поджечь не задумается!

– А что? И подожжет! – захохотал Бакунин.

– Да, но русская душа, удаль-то русская как слышится! – Аксаков засучил рукава поддевки, словно собираясь кинуться в драку.

– Это так велико, – серьезно сказал Станкевич, – что мы еще и представить себе не можем.

– Нет, почему же? – возразил Белинский. – Можем. Через сто лет эти кольцовские песни весь русский народ петь будет!

5

Вечером у Станкевича собрались друзья.

Пришли новые, неизвестные Кольцову люди: переводчик Кетчер, веселый и насмешливый, подписывавшийся Фитой, поэт Клюшников, сотрудник «Молвы» и «Телескопа», и студент Московского университета Мишенька Катков, еще очень молодой человек в новеньком студенческом мундире, кстати и некстати принимающий самые мрачные позы.

В этот вечер шумели, спорили и много толковали о Фихте. Фихте был новостью. Кольцов, запутавшийся в Воронеже в «Назначении человека», жадно прислушивался к разговорам, однако ему было трудно разобраться в потемках непонятных слов, и он огорченно и с некоторым раздражением думал о том, что не глупее же он, в самом деле, этих образованных людей, и неужто ж нельзя о таких интересных и значительных предметах говорить так, чтобы было всем понятно?

Кольцов хотел поведать, как он сам пытался разобраться в «Назначении человека» и как запутался и не понял этого назначения. Однако ему было стыдно признаться в своем невежестве, и он долго не решался вступить в разговор, но наконец, поборов в себе чувство ложного стыда, откровенно рассказал о Своей схватке с лукавым Фихте.