Бродяги Дхармы - Джек Керуак

— Ну, Рэй, — сказал Джафи, — очень скоро я уже буду далеко в море, а ты поедешь стопом по побережью в Сиэттл и через весь Скатит. Интересно, что случится со всеми нами.

На этой мечтательной теме мы и уснули. Где-то ночью я увидел очень явный сон, один из самых отчетливых в моей жизни: я ясно видел грязный, дымный, битком набитый китайский базар — нищие, разносчики, навьюченные лошади, жидкая грязь, закопченные котлы, кучи мусора и груды овощей на продажу, наваленные на грязные глиняные подносы прямо на земле; и вдруг — оборванец с гор, маленький, морщинистый, коричневый, невообразимый бродяга-китаец спустился с гор и просто стоит у входа на этот рынок и весь его озирает с непроницаемым юморком. Маленького роста, жилистый, лицо задубело и загорело до кирпичного под солнцем пустыни и гор; одет в одни лохмотья, подобранные Бог весть где; за спиной — кожаная котомка; босиком. Я очень редко встречал таких людей, и только в Мексике — может, они приходили в Монтеррей из тех голых скал: эти нищие, вероятно, жили там в пещерах. Но бродяга во сне был вдвое беднее, вдвое круче и бесконечно таинственнее — без сомнения, он был Джафи. Точно такой же широкий рот, так же весело поблескивают глаза, такое же костлявое лицо (лицо как посмертная маска Достоевского, с выступающими надбровными дугами и квадратным черепом); он был таким же приземистым, как и Джафи. Я проснулся на рассвете и подумал: ух ты, так вот что с ним станет? Может, он оставит этот свой монастырь и просто-напросто исчезнет, и мы его никогда больше не увидим, а он станет призраком Хань Шана в горах Востока, и даже сами китайцы будут его опасаться — таким битым и драным он станет.

Я рассказал Джафи об этом. Он уже встал и, посвистывая, ворошил угли.

— Ладно, кончай валяться там в своем мешке и бить баклуши, лучше встань и принеси воды. Йоделахи-хоо! Рэй, я привезу тебе благовонных палочек из храма Киёмидзу у холодной воды и одну за другой уставлю их в большую бронзовую курильницу и совершу все необходимые поклоны — ништяк, а? Ну и приснилось же тебе! Если это я — значит, это я. Вечно в слезах, вечно юный, хоо! — Из рюкзака он вытащил маленький топорик, нарубил сучьев и развел потрескивавший костер. Туман еще висел в деревьях и стлался по земле. — Давай собираться и трогаться — пойдем, врубимся в лагерь Лорел-Делл. Потом по тропам перевалим к морю и искупнемся.

— Четко. — В этот поход Джафи захватил вкуснейшую комбинацию для выработки энергии: хрусткие ржаные крекеры «Рай-Крисп», хороший острый сыр «чеддар» — целый клин, и кольцо копченой колбасы. Этим мы и позавтракали, запивая горячим свежим чаем, и почувствовали себя превосходно. Двое взрослых людей могут двое суток питаться одним этим концентрированным хлебом, этой колбасой (концентрированным мясом) и сыром — и весь провиант весит каких-нибурь полтора фунта. Джафи переполняли блестящие идеи типа этой. Что за надежда, что за человеческая энергия, что за истинно американский оптимизм помещались в его аккуратной фигурке? Вот он топал передо мною по тропе и кричал через плечо:

— Попробуй медитировать на ходу — просто иди и смотри себе под ноги, и не озирайся по сторонам, и тогда впадешь в транс, пока тропа будет под тобой разворачиваться.

В Лорел-Делл мы пришли около десяти: там тоже были установлены каменные очаги с решетками и столы, но вокруг было во сто крат прекраснее, чем на Потреро-Медоуз. Здесь раскинулись настоящие луга: сонная красотища с мягкими травами полого клонилась вокруг, окаймленная тяжелой темно-зеленой чащей; не видно ничего, кроме волнующихся трав и ручейков.

— Ей-Богу, вернусь сюда и притащу только еду, керосин и примус, и буду готовить себе без дыма, и в Лесничестве ничего никогда не узнают.

— Ага, только если они засекут, что ты готовишь не в очаге, Смит, они тебя отсюда выдворят.

— Но что же я стану делать по выходным — веселиться с туристами? Я бы спрятался вон за тем красивым лугом. Я б остался здесь навсегда.

— А по тропе отсюда вниз — лишь пара миль до Стимсон-Бич и бакалейного магазина. — В полдень мы двинулись к пляжу. То был неимоверно изнурительный переход. Мы залезли высоко на луговину, откуда опять вдалеке завиднелся Сан-Франциско, затем по отвесной тропинке нырнули вниз — казалось, она падала до самого уровня моря; иногда по ней приходилось бежать или просто скользить на спине. Рядом несся поток. Я опередил Джафи и, счастливо распевая, разогнался по тропе так, что убежал на целую милю вперед и пришлось поджидать его внизу. Он же не спешил — наслаждался папоротниками и цветочками. Мы спрятали рюкзаки в груде опавших листьев под кустами и, ничем не стесненные, зашагали к прибрежным лугам, мимо береговых ферм с пасущимися коровами — к пляжному поселку, где в лавке купили вина и выбрались на песочек, к волнам. День был зябкий, солнце проглядывало лишь изредка. Но нам было все по фиг. Мы в трусах прыгнули в океан, скоренько поплавали, вылезли, разложили колбасу, крекеры и сыр на газетке прямо в песке — пили вино и болтали. Я даже вздремнул. Джафи чувствовал себя очень хорошо.

— Черт подери, Рэй, ты никогда не узнаешь, как я счастлив, что мы решили на эти два дня сходить в поход. Мне снова клево. Я просто уверен, что из всего этого выйдет какой-нибудь добряк!

— Из чего — всего?

— Фиг знает — из того, как мы относимся к жизни. Мы же с тобой не собираемся проламывать никому черепа или экономно резать глотки, мы посвятили себя молитве за все разумные существа, и когда мы станем достаточно сильны, то на самом деле сможем это сделать — как святые в старину. Кто знает: может, мир пробудится и повсюду раскроется прекрасным цветком Дхармы.

Немного подремав, он проснулся, огляделся и сказал:

— Посмотри на все эти воды, что простираются до самой Японии. — Он все грустнел и грустнел, думая о своем отъезде.

30

Мы пошли обратно, откопали рюкзаки и снова двинулись вверх по тропе, что падала до самого моря: совершенно отвесный подъем, ползком, хватаясь руками за камни и деревца, измотавший нас, но мы, в конце концов, выкарабкались на наш красивый луг, поднялись по нему и опять увидели вдали Сан-Франциско.

— По этой тропе, бывало, ходил Джек Лондон, — сказал Джафи. Мы прошли вдоль южного склона прекрасной горы, откуда открывался вид на Золотые Ворота и даже на Окленд за много миль отсюда, — мы любовались им несколько часов, пока плелись по тропе. Вокруг лежал прекрасный заповедник с мирными дубовыми рощицами, золотыми и зелеными в свете позднего дня, и с изобилием диких цветов. Один раз мы увидели молодого олешка, остановившегося пощипать травки и уставившегося на нас изумленными глазами. Мы спустились с этой луговины в глубину леса секвой, затем опять поднялись — снова по такому крутому склону, что приходилось страшно ругаться и потеть в этой пыли. Все тропы таковы: сначала паришь в эдаком шекспировском арденском раю, ожидая вот-вот встретить нимф и мальчиков с флейтами, а потом на тебя внезапно наваливается раскаленное солнце, доводящее до кипения, просто адская пыль, крапива и ядовитый дубок… как и в самой жизни.

— Плохая карма автоматически вызывает хорошую карму, — сказал Джафи. — Не матерись так сильно, пошли — и скоро очень мило присядем на плоском холмике.

Последние две мили подъема по этому холмику были просто ужасны, и я сказал:

— Джафи, есть одна-единственная штука, которую мне бы прямо сейчас хотелось больше всего на свете — больше всего, чего мне хотелось за всю свою жизнь. — Дули холодные ветры сумерек, мы спешили по бесконечной тропе, согнувшись под тяжестью рюкзаков.

— Какая штука?

— Славная большая плитка «Херши» — или хотя бы маленькая. Так или иначе, но плитка «Херши» спасла бы мою душу прямо сейчас.

— Вот он, весь твой буддизм: плитка «Херши». А как по части лунного света на апельсиновой роще и стаканчика ванильного мороженого?

— Слишком холодно. Единственное, чего я хочу, желаю, за что молюсь, к чему стремлюсь, чего жажду, умираю — прямо вот сейчас — это плитка «Херши»… с орехами. — Мы оба очень устали и плелись домой, переговариваясь, как пара маленьких детишек. Я все канючил и канючил плитку старого доброго «Херши». Мне действительно хотелось шоколадку. Мне все равно требовалась энергия: я уже слегка одурел и нуждался в сахаре, но представлять, как шоколад с орехами тает во рту, здесь, на этом холодном ветру — это было чересчур.

Вскорости мы уже перелезали через изгородь пастбища, которое вело прямо к лужайке с конями над нашим домиком, потом перелезали через колючую проволоку уже на самом нашем дворе, ползли последние двадцать футов по высокой траве мимо моей постели под розовым кустом и к двери собственной старой доброй избушки. То был наш последний совместный вечер дома. Мы печально сидели в темноте, сняв башмаки и вздыхая. Я мог сидеть только поджав под себя ноги — так они меньше болели.