Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи

Орыся сегодня вечером была сама не своя. Михримах впервые почувствовала себя старшей. Позволила сестренке рыдать у себя на плече, вдумчиво гладила ее по волосам, шептала слова утешения и с угрызением совести вспоминала, что у нее-то самой все дневные мысли были лишь о собственном счастье или несчастье.

А они ведь с Орысей близняшки. С первого дня жизни ни на день не разлучавшиеся. Сейчас сказать про себя «Я важнее» не получится, во всяком случае, честно, ведь младшая (но старшая духом, что там им перед собой притворяться) никогда бы при таких обстоятельствах не думала только о себе. То есть без всяких «бы»: она ведь все это время только и заботилась о том, как бы спасти старшую, Михримах, от проклятого замужества…

Проклятого?..

Да, да, проклятого, если из-за него Орысе суждены такие испытания…

А какие, собственно?

…И если им из-за этого предстоит навсегда расстаться. Они сестры, они двойняшки, их нельзя разлучать! И если все – кисмет, то и борьба против судьбы – кисмет тоже. Тут уж какая судьба пересилит.

Будь она проклята, эта Иблисова метка! Она сама – а также их с сестрой абсолютное сходство во всем, кроме этой родинки. Насколько было бы все проще, родись они с разными лицами… Ведь бывают же и непохожие близнецы!

Орыся понемногу успокоилась, только всхлипывала изредка. Михримах продолжала гладить ее по голове и рассказывать о своей встрече с Рустемом. Разумеется, сейчас она говорила о том, какой он страшный, глупый, уродливый и старый, в отцы ей годится, и как хорошо, что они с Орысей и пленниками смогут от него убежать.

– В отцы… – Младшая в последний раз шмыгнула носом и задумалась. – А знаешь, у гяуров-машаякчи, тех, которые соблюдают обряд крещения, есть… как это называется… крестные отцы. И матери тоже.

– Слышала, конечно, – с удивлением ответила старшая. – Это ты к чему?

Они бывшими машаякчи окружены со всех сторон, такова уж Блистательная Порта: «турок» в ней – почти ругательство, обозначение деревенского простолюдина, предки которого по мужской линии во всех поколениях были слишком бедны, чтобы держать хотя бы маленький гарем и детьми от иноземных наложниц обзаводиться. Ну и служанки, рабы и рабыни, многие евнухи, янычары, добрая половина чиновников – кто они, как не в семьях машаякчи рожденные?

Няня с кормилицей таковы. Да и Рустем тоже. Не говоря уж о матушке, Хюррем-хасеки.

И не говоря об отце…

При этой мысли Михримах больно ущипнула себя за руку. Они с сестрой – дочери султана, а о чем-то ином точно не следует говорить, даже про себя!

– К тому, что за крестного отца, пускай он и совершенно чужой по крови человек, замуж выходить не положено. Так же, как и за родного. Что-то равное кровосмешению получается.

– Так ведь мы с тобой не гяурки, даже по рождению, – рассудительно заметила Михримах. – У нас с тобой нет никаких крестных. Даже Доку нам не таков. Он, кстати, и не из машаякчи вообще, а из каких-то совсем других гяуров.

– Да. Но все равно нельзя. – Орыся снова всхлипнула.

Так вот о чем она, оказывается, все это время продолжает думать…

– Да уж. От Доку у нас никаких секретов нет, – сухо заметила старшая сестра.

– С первого дня рождения… – подтвердила младшая. И вдруг отстранилась в ужасе: – Ты что?! Ты, значит, все-таки думаешь…

– Нет, что ты, сумасшедшая!!! – Михримах сама пришла в ужас. – Это будет совсем уж против всех правил, земных и небесных!

– Мама так не считает… – горестно сказала Орыся.

– Мама, – осторожно возразила Михримах, – считает порой так, что вообще ничего не понять. Вот и насчет меня с Рустемом она, не спросясь, посчитала.

– Наверное, она думает о своих внуках, – помедлив, предположила Орыся. – Решила так, что мне – ради безопасности всех нас – детей лучше не иметь, а вот о твоих детях… кто о них сейчас, загодя, позаботится лучше ее?

Михримах вздрогнула – так эта мысль совпала с ее собственной.

– Но ведь она может и ошибиться… – задумчиво продолжила младшая. – Рустем, он же наверх лезет, на самый гребень; а ну как сорвется? Может ведь! Наш… я хотела сказать, Ибрагим-паша… ты ведь помнишь, что с ним случилось? Поди угадай, что будет в таком случае с семьей изгнанника, даже если жена его с султаном в родстве. Может все же не поздоровиться и ей, и детям, будь они султану внуки или племянники…

Михримах вздрогнула снова.

– Говорят, как-то раз отец наш султан, узнав, насколько Рустем поднял налоги в подвластной ему провинции, приказал их снизить, а тот искренне удивился: как же это можно снижать уже назначенный налог? И народ, мол, не поймет, и казне урон… Отец наш султан стукнул кулаком по колену и подтвердил приказ, Рустем, низко кланяясь, заверил его в своем полном повиновении, – но потом все равно как-то так устроил, что налог снижен не был.

– Не слышала. – Михримах с трудом подавила желание язвительно ответить: «Мы-то с тобой налоги назначили бы куда разумнее, так ведь?»

– Зато он, как верноподданный, получивши в жены девицу от семени султана, «ритуал вползания» будет исполнять неукоснительно. – Орыся, только что лившая слезы, уже стала собой прежней, беззаботной и бесстрашной насмешницей. – Иной паша-воитель, пожалуй, и пренебрег бы: кто на него донесет, не жена же – а вот паша-казначей этот обряд станет соблюдать с особой скрупулезностью, гордясь оказанным доверием. Не только во время первой брачной ночи, но и потом, все те годы, что длится супружеская жизнь. Представляешь, ты ждешь его, томно раскинувшись на ложе, облаченная только в красоту свою, а он, войдя в опочивальню, каждый раз становится сперва на колени, потом на четвереньки, затем и вовсе ложится на брюхо – и так доползает к постели и вползает к тебе в объятия. Первый год это тебе даже лестно будет, второй – забавно, на третий ты про себя браниться начнешь, а все следующие – уже и вслух… Но бесполезно: достойный супруг каждый день, то есть ночь, год за годом, с гордым выражением всего себя все ползет и ползет, как клоп постельный.

– Веселее не придумаешь, – коротко согласилась Михримах. Ее прямо-таки передернуло.

– Ты что? – Орыся, почувствовав неладное, придвинулась к сестре вплотную, погладила ее по щеке. – Ты только не бойся… У нас все получится!

– Хорошо бы… – пробормотала Михримах, к которой вновь вернулось ощущение, что она перестает быть старшей. – Я боюсь только одного – не оказались бы наши ребята, мой и твой, в делах постельных еще более диковатыми. Мы, сокровища гаремной выучки, им не в коня корм будем… Ведь в их краях, кормилица рассказывала, после первой ночи, представляешь, кровь не на простыне надо показывать, а на рубахе!