Ученик философа - Айрис Мердок

— Я так беспокоюсь за Джорджа, — сказала Диана. — Я вся испереживалась. Он на самом деле не такой плохой, это просто миф, который люди поддерживают. Ну да, он вытолкнул того человека из окна…

— Это что-то новое.

— То был несчастный случай, он на самом деле не хотел, и я не верю, что он пытался убить свою жену, как люди говорят…

До священника доходили рассказы о преступлениях Джорджа. Они заметно варьировались. Это правда, что людям хотелось думать о Джордже плохо. Разумеется, Джордж интересовал отца Бернарда с «хищнической», как выразился бы Брайан, точки зрения, но отцу Бернарду было очень трудно думать об этой заблудшей овце, словно его мысли каждый раз оказывались фальшивы с самого начала. Его сердце, обычно заслуживающий доверия вожатый, было здесь бессильно. Он никогда не признался бы в этом Диане, но он боялся Джорджа. Он чувствовал в нем что-то необычное, какое-то выпущенное на свободу зло. Но и это могло быть иллюзией.

— Если б только он бросил пить, — сказала она, — ему бы стало лучше. О, если б только вы для него что-нибудь сделали.

Священник воззрился на нее светлыми, ясными, сияющими глазами. Он устал и хотел есть. Он сегодня был в церкви и постился с половины шестого.

— Не могу, — ответил он.

— Можете. Вызовите его. Прикажите ему явиться.

— Он не придет.

— Придет. Это как раз из тех вещей, которые его забавляют.

— Забавляют! Думаешь, он придет поглумиться и останется молиться?

— Если только вы с ним заговорите…

— Джордж — превыше моих сил, — сказал священник, — Мне лучше не вмешиваться.

Он тихо щелкнул пальцами.

Послышался знакомый скрежет, громкий скрип, лязг металла. Это открылась и закрылась западная дверь. Отец Бернард чуть отодвинулся от кающейся. Его глаза, привыкшие к сумраку, на миг ослепило сверкание красно-синих одежд высокого Христа-судии, опирающегося на меч на витраже в западном окне. Тяжелая поступь, крупное тело приближалось по проходу. Отец Бернард поднялся на ноги.

Джон Роберт, который видел еще хуже, поскольку вошел со света в темноту, пробирался к поднявшейся фигуре, чуть подсвеченной из алтаря. Хотя на фигуре теперь были совсем другие одежды, философ узнал человека, на которого ему вчера указал в Купальнях Ящерка Билль. Он подошел к священнику и сказал:

— Розанов.

Это слово, произнесенное странным голосом Джона Роберта, ничего не сказало бы священнику, если бы несколько человек не показали ему философа там же и тогда же.

— Здравствуйте, — ответил он. — Я отец Бернард, настоятель. Добро пожаловать.

В груди внезапно стало горячо и тесно.

— А это миссис Седлей… возможно, вы уже…

Диана к этому времени тоже встала. Она, конечно, не была знакома с Джоном Робертом, хотя знала его в лицо. Она стояла, задыхаясь и панически трепеща, словно лань, что внезапно учуяла близость льва. (От философа действительно исходил кислый животный запах, который уловило и утонченное обоняние отца Бернарда.) Этот крупный мужчина, подошедший на опасно близкое расстояние, держал в руках судьбу Джорджа, ведал жизнью и смертью. Дрожа от внезапного озарения, Диана подумала: «Да знает ли он, кто я?» (Он на самом деле не знал.)

Джон Роберт кивнул. Диана пробормотала, что ей надо идти, и бегом удалилась в сторону западной двери, почти бесшумно касаясь плиток пола быстрыми ногами.

Отец Бернард неопределенно махнул ей вслед. Он и сам изрядно растерялся. Он был удивлен, смущен, обеспокоен, стеснялся и даже боялся непонятно чего.

— Я хотел вас кое о чем попросить, — сказал Розанов, уже намного отчетливей.

— Конечно… подождите, я свет включу.

Священник тихо, шелестя одеяниями, переместился к ближайшему распределительному щиту и осветил боковую часовню с викторианской картиной, изображающей Христа в Эммаусе.

Он пригладил пальцами свои девичьи кудри и вернулся к Джону Роберту, который уже сел. Отец Бернард устроился на скамье, перед собеседником, и, прежде чем взглянуть на него, тщательно запахнул полы подрясника, затем повернулся лицом к философу.

— Я бы хотел сказать «С возвращением», но вряд ли можно сказать, что вы отсутствовали. Мне ли говорить вам «С возвращением»? Как бы то ни было, добро пожаловать в мой храм.

Несколько витиеватая речь, кажется, заинтересовала Розанова. Он с минуту обдумывал ее и, по-видимому, остался доволен.

— Спасибо.

— Вы, кажется, никогда не были тут прихожанином?

— Нет, меня воспитывали методистом.

— Вы по-прежнему веруете?

— Нет.

Воцарилось минутное молчание. Отца Бернарда начало снедать жгучее беспокойство. Что нужно этому странному типу и как бы его удержать? Это была несуразная мысль. Еще несуразней было следующее видение: Розанов, большой молчаливый пленник, сидит в клетке. Священник улыбнулся и сказал:

— Я готов быть вам полезен, чем смогу. Только скажите.

Отец Бернард обнаружил, что обращается к Розанову в таком ходульном стиле, словно говорит на иностранном языке.

Философ, кажется, не торопился последовать призыву. Он с любопытством оглядел храм, жуя большую нижнюю губу.

— Не желаете ли, я проведу вас по храму? Хотите? Здесь есть небезынтересные вещи.

— Нет, спасибо. В другой раз.

После очередной паузы Розанов, все еще озиравшийся кругом, произнес:

— Я хочу с вами говорить.

— Конечно, о чем?

— Обо всем.

— Обо… всем?

— Да, — ответил Розанов. — Видите ли, я лишь недавно перестал преподавать, вернулся из Штатов, и впервые в жизни мне не с кем поговорить.

У отца Бернарда голова пошла кругом. Он сказал:

— Но ведь наверняка найдется множество людей…

— Нет.

— Вы имеете в виду… просто поговорить?

— Я должен объяснить. У меня всегда, на протяжении многих лет, были ученики и коллеги, с которыми я мог говорить о философии.

— Я не философ, — сказал отец Бернард.

— Да, и очень жаль, — ответил Розанов. Он вздохнул. — Вы, случайно, не знаете в Эннистоне каких-нибудь философов? Хотя, конечно, мне не всякий годится…

Отец Бернард заколебался.

— Ну, например, есть Джордж Маккефри. Но вы его знаете, конечно же.

— Не годится. Кто-нибудь еще?

— Боюсь, что нет.

— Тогда придется вам, — Слова прозвучали веско и окончательно.

— Я, конечно, буду очень стараться, — смиренно сказал отец Бернард, выбитый из колеи, — но я все-таки не очень понимаю, что именно вы хотите.

— Мне просто нужен собеседник. Кто-нибудь абсолютно серьезный. Я привык оттачивать свои мысли в ходе беседы.

— А если я не пойму? — спросил отец Бернард.

Джон Роберт вдруг улыбнулся и повернулся к священнику.

— О, это совершенно не важно. Главное, говорите, что думаете.

— Но я… — Отец Бернард понимал, что протестовать было бы некрасиво. Кроме того, он страшно боялся, что нелепый гость передумает, — Вы хотите, чтобы кто-нибудь, так сказать, отбивал мяч?

— Да. Это уподобление вполне… Да.

— Хотя я далеко не достойный вас противник, если уж пользоваться той же метафорой.

— Это не важно.

— Я постараюсь.

— Отлично! — сказал Джон Роберт. — Когда можно начать? Завтра?

— Завтра воскресенье, — слабо ответил отец Бернард.

— Ну хорошо — понедельник, вторник?

— Вторник… но послушайте, какого рода… как часто…

— Вы сможете уделять мне время раз в два или три дня? Конечно, по мере возможности — я совершенно не хочу мешать вашим приходским трудам.

— Нет, это нормально… вы хотите приходить в дом клириков?

— Нет, я люблю разговаривать на ходу.

Отец Бернард терпеть не мог ходьбу, но сам был уже уловлен и посажен в клетку.

— Хорошо.

— Вы сможете зайти за мной домой? Знаете, где я живу, — Заячий переулок, дом шестнадцать. Часов в десять утра.

— Да-да.

— Благодарю вас, я очень признателен.

Розанов встал и прошествовал к выходу. Отец Бернард тоже встал. Дверь храма опять заскрежетала, заскрипела и с лязгом захлопнулась. Отец Бернард сел. Он был поражен, польщен, смятен, встревожен и тронут. Он сидел неподвижно, и его глаза блестели сильней, чем обычно. Потом он, совсем как Алекс, тихо, безудержно захохотал.

Хэтти Мейнелл сидела на кровати в дортуаре. Девочкам не разрешали днем находиться в дортуарах — только зайти переодеться до и после урока физкультуры. Физкультура уже кончилась, Хэтти переоделась, выпила чаю и должна была идти готовить уроки. Она уже старшеклассница, это ее последний семестр; поэтому она, хоть и очень уважала всегда разумные школьные правила, чувствовала, что сейчас может дать себе небольшую поблажку. В ранние школьные годы, когда забвение было еще желанней, чем сейчас, она считала кровать своим домом, и от этого ощущения убежища до сих пор что-то оставалось. В комнате были еще две кровати под белыми покрывалами (такими же, какое сейчас мяла Хэтти, сидя на нем, хотя это запрещалось). За большими викторианскими окнами виднелся в ясном мягком вечернем свете газон с хвойными деревьями, переливчато серебрились проволочные сетчатые ограды теннисных кортов, а за ними — пологие зеленые холмы сельской Англии. Две девочки играли в теннис, но неофициально, поскольку этот семестр был не теннисный (играть, конечно, разрешалось, но тренера не было). Хэтти была в форме, в которую переоделась к ужину, — в шелковистой светло-коричневой блузке с вышитым воротничком и сарафане с круглым вырезом, из вельвета в очень тонкий рубчик. Хэтти сбросила туфли и закинула ногу в коричневом чулке на колено другой ноги. Колготки девочкам носить не разрешали, это считалось вредным для здоровья. Хэтти была та самая малютка, о которой шла речь раньше, — внучка Джона Роберта Розанова. Ей было семнадцать лет.