Противостояние - Елена Орлова

— Я, — говорит, — думаю, здесь дело не в болезни, попробуйте обратиться в другое место…

Проходит еще неделя. Ломаю голову над тем, где найти это другое место, никто из друзей ничего подсказать не может. А тут, наверное, судьба! Возвращаюсь из магазина, навстречу мне женщина из нашего дома, Татьяна. Поздоровались, перекинулись парой слов, и вдруг она так аккуратно спрашивает о дочке, объясняя, будто слышала о ней от соседей. То ли сочувствие меня растрогало, то ли просто уже наболело, но я обо всем Татьяне рассказала. Она внимательно выслушала и поинтересовалась, нашли ли мы, по совету профессора, кого-нибудь другого. Я, конечно, только руками развела: откуда? Тогда-то она и предложила съездить к бабке. Заверила, что та опытная колдунья, многим помогла и дочке тоже обязательно поможет. Надя, я никогда не верила в подобные вещи! Тех, кто занимался целительством, считала стопроцентными шарлатанами, а тех, кто к ним обращался, называла, мягко говоря, недалекими людьми. Но как утопающий хватается за соломинку, так и я, наверное, ухватилась за предложение Татьяны. Взяла адрес бабки и в тот же день к ней помчалась. Добиралась туда часа полтора, на другой конец Москвы, улица еще с таким красивым названием, Изумрудная. Приезжаю. Дом пятиэтажный, без лифта, и, как назло, мне именно на пятый этаж! Поднимаюсь, настроение отвратительное, про себя чертыхаюсь. Наконец, еле отдышавшись, звоню в дверь. Минуты три никто не открывает. Когда я уже собралась уходить, послышался металлический скрежет, и на пороге возникла старуха. Она мне не понравилась с первого взгляда: недоброе, морщинистое лицо с маленьким острым носом и слезящимися глазами под дряблыми веками. Я поздоровалась, сослалась на Татьяну. Она ничего не ответила, лишь кивнула, пропуская меня в квартиру. В душной темной прихожей буркнула, что туфли можно не снимать, и, шаркая, повела в комнату, обставленную старинной мебелью черного дерева. Посередине стоял большой круглый стол, накрытый бежевой вязаной скатертью с кистями. Бабка предложила мне сесть. Сама уселась напротив и властно приказала:

— Рассказывай!

Сбиваясь, стараясь ничего не упустить, я поведала о своем несчастий.

Колдунья некоторое время молчала, а затем неожиданно спросила:

— Очень дочку любишь? — И сама же ответила: — Вижу, очень. Тогда слушай. Жизнь за нее подаришь? Признаюсь тебе, могла бы и не спрашивая отобрать, но не хочу грехи множить.

Я поразилась ее вопросу:

— Как это, подарить жизнь?

Бабка, передразнивая, недовольно проворчала:

— Как, как, да очень просто! Год твой, если вылечу дочку, за пять будет идти. Один тебе, четыре мне, стара я стала…

— А сколько же вам лет? — осмелилась поинтересоваться я, а саму аж трясет от страха!

— Лучше не знать, — усмехнулась колдунья.

Другого выхода не было, кроме как согласиться на условие старухи. Заручившись ответом, она вышла на кухню, а я, стараясь успокоиться, принялась рассматривать обстановку. В ней чего-то явно не хватало, но чего? Вскоре бабка возвратилась с неизвестным варевом и велела выпить его до конца. Я, с опаской, пригубила. В глиняной кружке оказался обычный чай, слегка отдающий травами. Внезапно колдунья широко разинула беззубый рот, ставший похожим на черную дыру, указала на него пальцем и скороговоркой произнесла:

— Тебе стареть, мне молодеть.

Забрав пустую кружку, она заметно повеселела и напоследок пообещала:

— Можешь считать дочь здоровой. Завтра навещу.

Бабка выпроводила за дверь, даже не узнав адреса! Ночью, от тяжелых мыслей, сделалось совсем невмоготу. Я ужасно корила себя за глупое поведение и детскую наивность! Под утро мне стало ясно, чего не хватало в квартире колдуньи: зеркал.

Едва рассвело, я, со смутной надеждой на какие-то изменения, заглянула в комнату дочери. У нее все оставалось по-прежнему. И тогда от безысходности мной овладело настоящее безумие! Господи! Даже сейчас невыносимо вспоминать! Очнулась лишь от звонка в дверь. На пороге стояла она, та самая колдунья! Отодвинув меня рукой, бабка по-хозяйски прошла в квартиру, но не в комнату к Оленьке, а почему-то на кухню, и молча уселась там на табуретку. Помню, мне подумалось: уж не чай ли ведьма пришла пить? Как будто услышав мои мысли, старуха усмехнулась.

— Неплохо бы! — А затем деловито осведомилась: — К тебе свекровь ходит?

— Ходит, — растерялась я. — А она здесь при чем?

— А вот при чем.

Подойдя к холодильнику, колдунья велела его отодвинуть. Увидев мое изумление, бабка повторила требование.

— Отодвинуть холодильник? Зачем?! — Я посмотрела на нее, как на сумасшедшую.

— Не задавай глупых вопросов! — рявкнула старуха и с легкостью передвинула тяжелый «ЗИЛ».

Заглянув в освободившийся угол, она поманила меня пальцем. У самого плинтуса горкой лежала белая крупа.

— Не догадываешься? — прошамкала бабка и хитро осклабилась. — Теперь уже нечего бояться, отбоялась, сердешная! От крупы болезнь твоей дочери. Не будет крупы, не станет и болезни.

В вытащенный из кармана пакетик колдунья осторожно собрала все с пола, до последней крупинки. Тяжело поднявшись с колен, посетовала:

— Ох, старость, старость, будь она неладна! Крупу унесу с собой. За свекровью смотри!

Не попрощавшись, старуха направилась к выходу. Когда за ней захлопнулась входная дверь, я облегченно вздохнула.

Первым делом, после ухода неприятной гостьи, кинулась к Оленьке, вспомнив, в каком ужасном состоянии ее оставила. Но мои страхи оказались напрасными, девочка спокойно спала. Часы показывали двенадцать. Я позвонила Маргарите и, сославшись на семейные обстоятельства, попросила отгул.

Проснувшись к вечеру, Оленька проголодалась. В первый раз, за столько дней, она хоть что-то захотела съесть! Глядя, как дочка с аппетитом обедает, вместе с огромной радостью ко мне пришла мысль о расплате.

Оленьке становилось лучше день ото дня. Через месяц она уже могла самостоятельно ездить в институт. Первое время я не ощущала никаких изменений. Позже появилась слабость, потом пришли болезни. Короче, через три года я превратилась в настоящую «развалюху». Помнишь ваши сочувственные взгляды? А теперь, Надя, посчитай, год за пять. Нехитрая арифметика! Я постарела на пятнадцать лет! Было очень страшно, утешало лишь счастье Оленьки. На четвертый год глубокая тоска прочно поселилась в сердце, жизнь потеряла всякий смысл. Хотелось одного — поскорее умереть. Я стала бояться одиночества, боялась оставаться наедине с самой собой. Особенно пугали выходные. Домашние, устав от моего скверного настроения, спешили, под разными предлогами, покинуть неуютный дом. Тогда нехорошие, злые мысли рождались в воспаленной голове.