Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Прости, Игорь, но ты похож на моего тренера по плаванию из лицея в Колони. Он обучал нас, читая учебник, потому что не умел плавать.

— А от тебя он может перенять только твой тевтонский акцент.

— Мы с тобой похожи на двух евнухов, беседующих о любви.

— Больше всего пользы принес бы француз.

— Француз-педагог!

Из всех знакомых Игоря и Вернера под описание подходил только один человек — мысль о нем пришла им в голову одновременно.

— Он не захочет.

Грегориос Петрулас был особенным человеком. Он бежал из родной страны, где коммунистов преследовали и уничтожали. Грегориос покинул Грецию в сорок девятом, когда гражданская война подходила к концу, но монархисты, убившие двух его братьев, охотились и за ним, так что другого выхода не существовало. Грегориос был пламенным, но разочаровавшимся коммунистом, что делало его поведение непредсказуемым даже с лучшими друзьями. У него была репутация чудака, он мгновенно, без всякой причины, переходил от восторженного возбуждения к унынию и прострации. Он мог обласкать человека, а через секунду обозвать его тупицей, сволочью и фашистом, что, по его мнению, было плеоназмом — от греческого слова pleonasmos, чрезмерность. В любой фразе, которую произносил Грегориос, он обязательно находил этимологию греческого слова, поскольку наша цивилизация вышла из древнегреческой. Грегориос не сомневался, что именно древним грекам мы обязаны своей идентичностью, хоть и не чувствуем к ним ни грана благодарности — по-латыни cognoscere, но это в порядке исключения.

— Я стыжусь того, что сделал, — признавался он время от времени, погружаясь в воспоминания.

— Что именно ты сделал?

Он поднимал голову, пожимал плечами:

— Все кончено. Никому нет до этого дела. Будешь ходить?

Грегориос преподавал латынь и древнегреческий на частных курсах, перемещаясь из конца в конец Парижского района, чтобы оделить учеников своим неистовым знанием. Грегориос мог бы получить работу в католических школах, считавших делом чести обучать своих воспитанников мертвым языкам, но он ненавидел церкви вообще и кюре в частности. Когда бывший преподаватель французского в афинском лицее Патиссия приехал в Париж, он был уверен, что его встретят с распростертыми объятиями. Министерство национального образования охладило пыл Грегориоса, сообщив, что греческие дипломы во Франции не признаются. Его взяли на работу в школу Святой Терезы, заведение для благородных девиц в Шестнадцатом округе. Процесс найма совершился сказочно быстро. Святой отец — директор школы — усадил Грегориоса перед собой, посмотрел ему в глаза и, отставив в сторону формальности, заговорил с ним на латыни. Грегориос отвечал легко и свободно, они беседовали целый час, и директор доверил ему преподавание греческого. Встречаясь в коридорах школы, они всегда переходили на язык Вергилия.

— Латинский язык не станет мертвым, пока мы с вами на нем говорим.

У Грегориоса была своя, особенная и очень живая, манера преподавания. Сдавая экзамен на степень бакалавра, его ученики получали блестящие оценки, не шедшие ни в какое сравнение с прежними жалкими результатами. Это обстоятельство и стало отправной точкой новой карьеры Грегориоса. Директор, питавший к новому преподавателю глубокую симпатию, помог ему в кратчайшие сроки получить вид на жительство и удостоверение на право работы по найму и наилучшим образом отрекомендовал коллегам по католическим учебным заведениям. Авторитет Грегориоса в области преподавания гуманитарных предметов в католических заведениях Парижского архиепископства был непререкаем, но похвалы и дифирамбы не вызывали у него ничего, кроме бешеной, опасной для здоровья злобы. Он скрывал отвращение к церковникам с их пустословием и к добропорядочным семьям, считавшим обучение догматам веры неотъемлемой частью современного образования. Пытаясь найти утешение в ежедневных страданиях, Грегориос говорил себе, что все эти священники — не греки и не имеют никакого отношения к чудовищным преступлениям, творимым на его родине с благословения Православной церкви. Платили Грегориосу мало, поэтому он вынужден был давать частные уроки нерадивым ученикам. Отчаявшийся отец одного из этих болванов пришел в восторг от учености Грегориоса и предложил ему работу составителя речей. Грегориос колебался. Депутат-пужадист был глупым, невежественным реакционером, его политические убеждения ограничивались ненавистью к красным. В конце концов Грегориос согласился — под давлением жены и руководствуясь убеждением, что речь изобрели греки. Так он мог продолжить дело Демосфена и Перикла. Речи его работодателя пестрели цитатами из греческих и латинских авторов и вызвали восхищение коллег-депутатов. Грегориос делился с нами своими внутренними монологами и дилеммами. Павел, лучший друг и постоянный партнер Грегориоса, вежливо и терпеливо выслушивал его излияния, которые всегда заканчивались одной и той же фразой:

— Если они узнают, что я на самом деле думаю о церковниках, тут же выставят меня за дверь. Я в ловушке.

— Ничего страшного, — отвечал Павел. — Ты не первый и не последний, кто продается за чечевичную похлебку.

— Я не продажный подонок. Как бы ты поступил на моем месте?

— Сделал бы ход. Стрелки движутся, тебе грозит цейтнот и поражение.

— Это не трусость, Павел. Ты меня знаешь. Самое ужасное, что они держат меня за своего, а я их ненавижу. Я рад, что убил нескольких мерзавцев, и совесть меня не мучит.

После амнистии Грегориос мог вернуться на родину, но он влюбился в Пилар, застенчивую красавицу-испанку, чьи родители в тридцать шестом сражались против Франко, а когда республиканцев разгромили, сумели уйти во Францию. Бывая в ее доме, Грегориос слушал рассказы об ужасах и подлости гражданской войны в Испании и вспоминал события на родине. Его нисколько не удивило, что Испанская католическая церковь не уступает в низости Греческой православной церкви. Пилар не хотела разлучаться с семьей, и Грегориос решил остаться в Париже. Они поженились, и Грегориос даже согласился венчаться в церкви, поступившись убеждениями ради прекрасных глаз Пилар. Друзья подняли его на смех, и он с ними рассорился. Грегориос и Пилар поселились в маленькой квартире у Ванвских ворот, у них родилось трое детей. По какой-то непонятной причине Пилар стала завзятой ханжой. Она таскала Грегориоса на мессу и вечерню, строго соблюдала церковные установления, чтила все праздники и испытывала мистическое преклонение перед папой Иоанном XXIII. Зажатый между депутатом-работодателем (он переквалифицировался в левого голлиста!), Пилар и духовными отцами, Грегориос боялся потерять себя, стать отступником, клерикалом. Он воспринимал тройное бедствие как гримасу судьбы и нес этот груз, как Сизиф, ведь греки придумали не только скульптуру, литературу, философию, архитектуру, политику, стратегию, спорт и спортивные состязания, но и мифологию. Грегориос был прирожденным педагогом и заботился об интересах своих учеников, даже если те ленились и балбесничали.

— Ты занимаешься латынью, Мишель?

— Нет.

— Учить латынь крайне важно, пусть даже этот язык не так увлекателен, как греческий, из которого много чего позаимствовал.

— У меня проблемы с математикой.

— Математику придумали греки: Евклид, Пифагор, Архимед, Фалес Милетский. Все они были гениями. Если захочешь, я буду учить тебя греческому.

— Знаешь, Грегориос, я и по-французски в математике ничего не понимаю.

— Тем хуже для тебя. Останешься варваром. Греческое слово barbaros в переводе означает «глупый».

Когда Игорь и Вернер попросили Грегориоса помочь Тибору, он им отказал под предлогом ужасной занятости.

— Очень удачно, — заметил Вернер, — денег у него нет, так что платить, как остальные ученики, он не сможет. Напрягись, Грегориос. Ты же знаешь, он в отчаянном положении. У тебя безупречная манера говорить и парижский акцент.

— Ты потрясающий педагог, все твои ученики получают высшие баллы, — подхватил Игорь.

— Сжальтесь, друзья, не лишайте меня последнего глотка кислорода. Только здесь, в клубе, среди нормальных людей, я могу отдохнуть от работы и вида освященных задниц. Вы и представить не можете, что мне приходится выносить.

Игорь и Вернер настаивали, Грегориос вежливо, но твердо отказывал, не желая жертвовать драгоценным глотком свободы. Вернер отступился и начал искать другой выход, но тут заметил, что Игорь качает головой, поджав губы и часто моргая.

— Сейчас я приведу убийственный довод, — прошептал он.

— Очень жаль, ребята, ничто и никто не заставит меня изменить мнение.

— Тибор мечтает сыграть Эдипа, но он никогда не получит эту роль из-за своего чудовищного акцента.